Мальчишка с бастиона
Шрифт:
Однако ж и князь наш не дурак тож…
– Это, что ль, главный командующий новый?
– перебила его старушка.
– А как же ты думала, бабуся, Горчаков - он похлеще Менылика-изменщика будет.
– Очкастый он, - пренебрежительно ответила собеседница, - да болтливый такой. В народе, знаешь, что говорят? На Дунае турку смешил и сюда, мол, по тому же делу направлен. Одна надежда на Павла Степаныча да страдальцев наших - матросов с солдатушками…
Колька смотрел на серые доски кладбищенской часовни, и ему хотелось закричать:
«Перестаньте, перестаньте говорить
Покачивался тяжёлый деревянный крест на вершине часовни, а может, это плыли облака над ним, медленные и унылые, как заупокойное пение. Мальчик встал и начал спускаться вниз между свежими могилами. Гулкие раскаты боя словно вязли в густом воздухе, пропитанном лампадным маслом и псалмами, - он шёл сквозь это, всё ещё не сознавая, что отца нет.
Мимо кладбища на белой лошади промчался офицер в новеньком мундире. Колька подумал: «Верно, адъютант главнокомандующего». Невдалеке от палаточного городка находился штаб Горчакова. Он прибыл в Севастополь с месяц назад, надеясь воевать успешнее, чем его предшественник. Но уже после неудачной операции под Евпаторией запас бодрости начал иссякать. И перед началом второй бомбардировки Горчаков писал царю Александру: «Положение наше в высшей степени трудно, и одно ослепление неприятеля может поправить дела».
Положение Севастополя было действительно тяжёлым. Неприятелю удалось взорвать две мины у стен четвёртого бастиона. Бастион превратился в хаотическое нагромождение разбитых пушек, догорающих ящиков, рухнувших откосов. Большие потери и разрушения были на третьем и пятом бастионах, на Камчатском люнете.
Огромное количество убитых и раненых. Не хватало орудийной прислуги, снарядов, пороху. К концу бомбардировки в Севастополе остался только неприкосновенный запас снарядов на случай общего штурма. Но нужно было выстоять, во что бы то ни стало выстоять в этом ужасающем грохоте, сорвать неприятелю с таким усердием подготовленный штурм…
Колька шёл по дороге к палаточному городку. Мимо катились телеги и, обрызгивая грязью, проносились всадники. Он посматривал через бухту на Городскую часть, но что-то удерживало его - не хотелось переезжать, какая-то неосознанная боязнь расстаться с отцом теперь у лее навсегда.
Он бродил между разбросанными палатками и жалкими «фурлыгами», собранными из гнилых досок и кусочков фанеры.
Начало темнеть. Бомбардировка, как обычно, к вечеру стихла. Где-то рядом послышалась музыка - сюда давно уже перебрались торговцы с южной части и открылась ресторация для офицеров. Какая-то женщина с громадными ручищами остановилась перед Колькой.
– Ты чей, откуда?
Мальчик угрюмо посмотрел на неё и промолчал.
– Айда к нам, в фурлыгу, с моим отродьем развеселишься!
– густым басом пророкотала женщина и потащила Кольку в одну из хибарок.
Трое ребят, один чуть постарше другого, сидели на соломе. Сгорбленная старуха раскладывала на одеяле жалкую пасхальную еду.
– На вот, держи, - женщина протянула Кольке кулич.
– Не наешься, так хоть согреешься.
– Дитю на пасху деться некуда - вот свет перекуролесился!
– прошамкала старуха.
– Антихристы проклятые! Ведь это в кои времена сошлось, чтоб у нас и у них пасхальная неделя- в один час, а вот же гнева господнего не побоялись - палят и палят, ироды!
Женщина с большими ручищами, верно, дочь этой старухи, грозно взглянула на мальчишку:
– Ешь, ешь, говорю! Ну?
Колька поблагодарил одними глазами и начал жевать серый твёрдый кулич. Старуха, поправив огарок свечи, продолжала монотонно, не обращая ни на кого внимания, словно пророчествуя:
– Вовеки не уходил супостат с земли нашей, чтоб разбит не был. Потому как земля русская такой орех, который ничьим зубищам не раскусить! И на сей раз не видать ему победы, сколько б кровушки христианской не пролилось!..
С того берега вяло доносилась канонада. Где-то рядом бесшабашно наяривала гармоника. И Кольке неожиданно захотелось разреветься, громко, навзрыд.
Его уложили спать вместе с тремя малышами. Старуха потушила свечу, но продолжала сидеть посредине палатки. Троица поворочалась и заснула. Колька лежал с открытыми глазами, невольно прислушиваясь к раскатам бомбёжки. Она гудела однообразно и приглушённо, и когда изредка доносились глубокие вздохи, мальчик вздрагивал, словно от боли. Он подумал, что впервые за последние полгода засыпает недосягаемым для вражеских бомб. И это было так странно, так непонятно…
Проснулся он засветло. Посреди палатки всё в той же позе сидела старуха, словно и не ложилась вовсе. Рядом ещё похрапывала женщина с густым басом. Мальчик встал, перешагнул через неё. Старуха подняла голову. Он хотел было шёпотом поблагодарить за гостеприимство, сказать, что ему пора, но старуха опередила мальчика, кивнула головой и вместо «прощай» указала рукой на выход.
Было странно тихо. Только изредка со стороны бастионов раздавались выстрелы.
Колька не заметил, как ноги сами зашагали по дороге к кладбищу. Но, пройдя метров двести, он остановился, повернулся кругом и медленно, словно сопротивляясь чему-то, пошёл вниз, к переправе.
На десятый день бомбардировка стихла. Яличник перевёз Кольку в город. Графская пристань встретила его многоголосым шумом.
– Ка-а-му на Северную!
– Ваше благородие! А ваше благородие! Мово там не встречали?
– Как трахнуло его, сердешного…
Колька поспешил выбраться из этого гама на пристанскую площадь. Но тут было нисколько не тише. В басовитые голоса взрослых вплетались визгливые мальчишескиё:
– Ну, и уродствие!
– Глянь, глянь, ноздрёю сопит!
Привлечённый возгласами, Колька подошёл ближе и увидел, что мальчишки дразнят верблюда. Диковинное животное с влажным хлюпающим носом приводило ребят в восторг. В другое время Колька и сам был бы не прочь позабавиться, но сейчас вид верблюда вызвал в нём щемящую боль, он с трудом сдержал себя, чтоб не разреветься. Вот точно такие же верблюды тащили на Северную сторону тяжело гружённые, сочащиеся кровью мажары с убитыми…
Мальчишка пошёл прочь от ребят. Перепрыгивая через кучки ядер, обходя спящих на земле солдат, Колька, наконец, выбрался на улицу, примыкавшую к Приморскому саду.