Маленькая для Шопена
Шрифт:
Мы тогда уже были вместе несколько месяцев. И я, наверное, настояла, чтобы мы приехали к нему. Вот тогда я ЕЕ и увидела. Дикое существо с огромными глазами, худющим телом, острыми коленками и роскошными пшеничными локонами. Похожа на херувима и в то же время на очень опасного маленького хищника.
– Кто это?
– Это Лиза и она живет у меня.
– Твоя родственница?
– Можно и так сказать. Она просто моя.
– Где ты ее взял?
– Не люблю, когда задают слишком много вопросов. Я уже сказал она моя и она живет здесь и будет жить здесь пока я этого хочу.
Тогда я решила не задавать много вопросов и не злить его.
Я ошиблась… мне стоило прислушаться к этим ноткам, когда он говорил «моя». Он никогда не уточнял кто его. Кто она в этом доме. Он просто говорил «моя». Даже меня он не называл своей… а она всегда была его.
Шопен жестко ее воспитывал. Держал в строгих рамках, ментально связывал, загонял в клетку и она подчинялась. Меня же сразу возненавидела. Хотя я и пыталась найти общий язык, но это было невозможно. Одним взглядом показывала мне, что я для нее мерзкое насекомое. Шопена она боялась и любила. Да, это существо умело любить. На свой манер конечно. Эгоистично, дико, по звериному. Она тоже смотрела на него как будто хотела, чтоб он был ЕЕ.
– Эта твоя Лиза…она так смотрит на тебя.
– Как?
– Не знаю…не как ребенок. Не как девочка. Она…она смотрит на тебя как на мужчину.
– Глупости. Лиза ребенок. Строптивый, вредный, трудный, но все же ребенок. А ты можешь быть к ней немного добрее.
– Я стараюсь. Но…но к ней не подступишься. Она даже разговаривать со мной не хочет.
– А о чем ты с ней говоришь?
– Не знаю… о фильмах, о платьях. Да о чем вообще говорят с девочками.
– Поговори с ней об истории Древней Греции или о пакте о ненападении Гитлера, а еще можешь поговорить с ней о мемуарах Черчилля.
– Я думала она читать не умеет…
– Лиза знает пять языков. Читает со скоростью звука. Играет на фортепиано самые сложные мелодии. Лиза гениальна.
Он говорил о ней с гордостью. Он говорил о ней и у него подрагивала верхняя губа и блестели глаза. Никогда еще точно так же он не говорил обо мне…Хотя я тоже могла поговорить с ним на любую тему. Но…на меня времени не было.
Потом она разодрала и испортила мои вещи. Превратила их в хлам и сбежала.
Он нервничал. Не просто нервничал, а был в ярости. Его трясло от волнения. Звонил куда-то, метался по комнате, хлестал виски из горла бутылки и выкурил несколько пачек сигарет.
– Она найдется…обязательно.
Пыталась я его успокоить, но меня для него даже не существовало, я как будто испарилась. Потому что исчезла его проклятая Лиза. Ненавидящая меня Лиза, презирающая меня сучка, которая отравляла мою жизнь в этом доме постоянно.
Она вернулась…хоть я и молила Бога чтобы она исчезла навсегда. Хоть я и просила его не возвращать эту дрянь обратно.
В тот день я узнала, что жду от него ребенка. Я была счастлива. Это известие затмило даже адское разочарование от возвращения этого исчадия ада. Я приехала в офис к Шопену, привезла ему тест с двумя полосками и подарила в конверте.
Его брови лишь слегка приподнялись, потом он швырнул тест в мусорное ведро и повернулся ко мне.
– Лариса Петровна Арматова один из самых лучших врачей гинекологов в нашем городе. Она сделает аборт в лучшем виде. Даже не почувствуешь.
– Что?
– А я разве говорил, что планирую детей, Таня?
У меня внутри все похолодело и я внутренне сжалась.
– Мы… же должны пожениться…почему не оставить
– Я не хочу детей, Таня. Наверное, именно сейчас ты можешь решить для себя надо ли тебе вообще связывать со мной свою жизнь. Потому что дети не входят в мои планы. Никогда.
– Почему? – жалобно и жалко спросила я.
– Потому что они мне не нужны! И такое тоже бывает. А еще я просил тебя предохраняться и, кажется, мы с тобой этот вопрос обсудили задолго до первого секса.
– Тогда…тогда мы не планировали жениться…
– А кто сказал, что жениться – это означает дети. У меня детей не будет. У тебя они могут быть. Не мои и не со мной.
Я сделала аборт. Все быстро забылось, исцелилось, я поставила спираль и больше о детях не думала. Не хочет и не хочет. Я тогда тоже особо не хотела. Но внутри осталась какая-то женская обида, горечь. Некая пустота.
Когда женщину любят от нее хотят детей. Шопен любил только себя. И все то что приносило ему удовольствие. А еще…еще мне казалось, что он любит ее. Свою Лизу. Свою непонятно кого.
Когда она попала под машину он орал как резаный, он хрипел и рвал на себе волосы, а потом ночевал в ее палате.
Тогда я тоже начала ее ненавидеть.
А потом случилось чудо, и Шопен отправил ее от нас куда подальше. И в моей жизни наступила светлая полоса.
В детстве он носил кепку. Он так и не помнил, где ее взял, но она появилась, и он ее носил. Натягивал на глаза. Колония стала для него домом, как и тюрьмой одновременно, стала для него школой по выживанию и местом, в котором он полностью осознал самого себя. Когда опыт, как толстая вонючая крыса выгрызал себе дорогу внутри его мозгов как внутри требухи дохлятины с мусорки. Потому что этот опыт вонял. Кровью. Смертью. Болью и слезами. Исправительная колония ни хрена не исправляла, она корежила, ломала, выдавливала и выдирала из одного человека совершенного другого. Зверя, способного на самое жуткое убийство.
Однажды он забрался на стену одного из корпусов и наблюдал за обычной жизнью в близстоящих домах. В одном из них жила семья. Женщина, ребенок и мужчина. Мальчик часто их видел…пацана примерно своего возраста и красивую, изысканную даму всегда элегантно одетую. Они куда-то ходили каждый день…разговаривали, и мальчик смеялся. Виктор слушал его смех с замиранием сердца, с какой-то искренней и ужасно черной завистью. Потому что никогда так не смеялся вместе со своей матерью. Он вообще не помнил, чтоб когда-то вот так ходил с ней куда-то и она, обнимая его за плечи что-то говорила. В руках мальчика был футляр от скрипки. Мальчишка был хорошо и тепло одет…он наверняка не испытывал чувства голода, ему не было холодно. Его никто не запирал в колонии, никто не ставил на нем ярлыки пропащего и его наверняка любили.
Так как положено любить своего ребенка. Виктор уже не верил на самом деле, что любовь существует. Ему казалось, что ее кто-то придумал. Или она существует в жизни только тех, кто ее достоин, не таких как мальчик, который уже в свои тринадцать убил и нисколько об этом не жалел…Они жили совершенно близко от забора колонии и из открытого окна на первом этаже часто доносились звуки музыки, скрипки. Мальчик играл Шопена. А второй мальчик из колонии, взбираясь на стену увлеченно слушал и мечтал, представляя себе что это он сам… и что это он сам живет в той семье, что он любим своей матерью, а отец по вечера привозит букет цветов и торт в коробке замотанной сургучом.