Маленький Большой человек
Шрифт:
Осталось сорок ярдов до того, в кого я целил, Он уже выбрался на берег и неистово хлестал лошадь, гоня её вверх по склону нашего песчаного холма. Тогда я ещё раз выстрелил из последнего патрона в барабане. Промах! Но кучер уже закончил заряжать свой карабин, раздался выстрел и он попал Шайену прямо в грудь. Это был отличный выстрел, и очень непростой даже для такого близкого расстояния. Шайен перелетел через хвост своей лошади — ленты дамской шляпки, взметнулись вверх, эту самую шляпку я как-то раньше не приметил — и он скатился почти к самой реке, потеряв при этом шляпку; слова песни замерли у него на устах и больше он уже не встал, хотя, когда наступили сумерки, он был ещё жив — после того как все стихло, мы слышали его судорожное дыхание.
Не помню, что стало со вторым; наверно, повернул назад, видать, духи от него отвернулись. До сумерек индейцы предприняли ещё две атаки. Есть вещи и приятней, чем лежать на холодном песке, когда на тебя несётся с полсотни индейцев. Но их наскоки мы отразили, при этом несколько человек ранив; правда, во второй раз перед отходом они ранили Перча стрелой в плечо.
Когда солнце село, индейцы заняли рубеж на противоположном берегу; больше они не издавали насмешливых криков и не потрясали копьями — видать, за день эта сторона боевых действий им порядком приелась. Новых атак можно было ожидать с рассветом на следующее утро. Пока же они молча пожирали нас глазами, а потом, когда стемнело, развели костры, потому как похолодало и становилось всё морознее. Потом все они закутались в одеяла и принялись за ужин, припасенный в мешочках из бизоньей кожи.
Мы же все сидели на песке; совсем стемнело, поднялся ветер, стало слишком холодно даже для того, чтобы пошёл снег. У Перча было ранено плечо и обморожена нога, так как ему пришлось расстаться с одним сапогом, а затем ещё и переправляться вброд. Я не сомневался, что он лишится этой ноги, но сейчас он отказывался от немедленного хирургического вмешательства на столь низком уровне, ссылаясь на то, что боль в ноге сводится на нет болью в плече. Он оказался тертым калачом, этот Перч, с характером. Кремень, а не человек. Кто б мог подумать…
Кучер взял с собой большую флягу, и воды, по крайней мере, на ночь было достаточно. Но жевать было нечего. И костёр развести мы тоже не могли — на голых холмах не росло ничего, что можно было бросить в костёр. Но у всех имелась теплая зимняя одежда, а в ложбине за нашим гребнем можно было укрыться от ветра. Когда стало совсем темно, мы спустились в эту ложбину, а на вершине холма оставался кто-то один, по очереди.
Я говорил уже, что Олга после того, как у дилижанса отвалилось колесо и наше положение стало пиковым, взяла себя в руки, да и сейчас по-прежнему была совершенно невозмутима: от нижней юбки оторвала несколько кусков ткани, перевязала Перчу раненое плечо и всячески старалась растереть ему замерзшую ногу. А этот охранник, худой такой, длинноносый, нервный, который, потеряв голову, безрассудно палил в индейцев, так он сейчас, в перерывах между атаками, все дергался, сопел носом и чесался, словно у него были блохи. Так вот, когда он спустился в ложбинку, Олга подошла к нему и вытерла лоб — он был весь в поту, несмотря на холод — и тогда он говорит ей: «Благослови вас Господь, миссис», и сразу засыпает как ребёнок.
Хочу сказать, что она была хорошей женщиной и старалась быть полезной. А малыш Гэс, как только затрещали первые выстрелы, которые вызвали у него восторг, захотел пострелять и себе, и с этой целью пополз к верхушке холма, но Олга его перехватила. Потом он утратил интерес к стрельбе и играл сам с собой в этой ложбине, рисуя на песке каракульки. Я ими обоими здорово гордился, да и переживал за них чёрт знает как, вот и решил, что надо сделать все возможное и невозможное, только б спасти их.
И решил я отправится в Ларнед, который милях в сорока отсюда, однако, по пути, милях в десяти, должна быть почтовая станция, если только индейцы её не уничтожили, и там я мог раздобыть лошадь. А к следующей ночи я должен был вернуться с военной подмогой, а до моего возвращения наши, наверняка, были в состоянии продержаться.
Остальные согласились с моим планом, хотя этот отважный вояка-коммивояжёр хотел отправиться вместо меня — он заявил, что здесь от него мало проку как от стрелка. Кучер, по той же причине, предлагал, чтобы отправился охранник. Но я знал, что для этого дела подхожу больше всего, вот и настоял на своём.
Всем я пожал руки, поцеловал Олгу. Малыш Гэс сладко спал у неё на руках, и я не захотел его будить, так что только прикоснулся губами к его пухлой щечке и поправил сползшую набок шерстяную шапочку, хотя этой холодной ночью он не мерз — на ощупь был горячим как раскаленный уголек, да и как же иначе — мальчишка он был хоть куда, крепенький…
— Все будет хорошо, милая, — сказал я Олге, — не волнуйся.
— Я ждать стесь, — ответила она и похлопала рукой по песку, и в этом я нисколько не сомневался, потому что человек она была серьёзный — так что ничего похожего на безнадежность я не испытывал. Я передал «Кольт» коммивояжеру и в кромешной темноте ушёл. Где-то милей ниже по течению реки перебрался на северный берег, затем снова натянул сапоги и побежал дальше до почтовой станции.
Здесь все прошло хорошо — разве только меня едва не подстрелили, так как завалился я к ним глухой ночью. Их там было трое — явно мало для того, чтобы вернуться и разогнать полсотни Шайенов. К тому же, один оказался мертвецки пьян, а двое других, когда узнали, что индейцы совсем рядом — рукой подать, сразу наделали в штаны, и тотчас же драпанули прятаться в земляную щель, и даже выход за собой заложили дерном. Но зато я получил лошадь, которую едва не загнал до смерти, пока доскакал до форта, где обо всем сообщил начальнику, который без особых проволочек поднял солдат в ружьё, дал команду: «По коням», я получил свежую лошадь и кавалерийская колонна тронулась в путь. Скакали мы быстро, даже для армии.
И за час до заката мы были на возвышенности, откуда в позаимствованный бинокль я увидел наш брошенный дилижанс. Шайенов поблизости не было. Но и из наших на песчаных холмах никого не было видно — скорее всего они залегли, ведь разве на таком расстоянии отличишь нас от индейцев…
Во всяком случае, именно это я твердил сам себе, пока мы не подъехали поближе; потом я бросился на тот берег, стегая без конца выбившуюся из сил армейскую лошадь, чтобы заставить её лезть в трясину оттаявшей за день под солнцем и сильно размякшей поймы, а затем, чтобы направить в воду. А когда лошадь не без труда взобралась на противоположный берег, я с неё спрыгнул и побежал вверх по склону, громко крича.
Первым я наткнулся на коммивояжера. Муравьи уже подобрались к его глазам, хотя убили его, видать, всего какие-то пару часов назад. В его теле торчали три стрелы, голова была без скальпа и кровь ещё не запеклась. Рядом, в том же виде, лежал кучер; правая рука его исчезла — он был метким стрелком и Шайены таким образом это отметили.
Охранник был весь изрублен, а вот тело Перча не тронули: он с перевязанным плечом и отмороженной ногой, если можно так сказать, был «испорчен» и на трофеи не годился. И ко всему, он был лысым.