Маленький плут и няня
Шрифт:
– Нет, он уже удалился от дел, – ответила Стелла.
– О, неужели? А чем он занимался?
– Безалкогольными напитками, соками и так далее. Прежде у него была фабрика по производству безалкогольных напитков.
А сейчас он, так сказать, отошел от дел.
– О, правда? Как интересно! А что он выпускал, может, я знаю?
– Не думаю. Его продукция в основном отправлялась на Средний Запад.
– Наверное, кока-кола или что-то вроде этого?
– Нет.
– Пепси-кола?
– Нет.
– А куда именно на Среднем Западе?
– В основном в Чикаго.
– Я не так уж хорошо знаю Чикаго. – Марсия перекатилась на живот. Потом завела руки за спину, расстегнула застежку бюстгальтера и, испустив облегченный вздох, блаженно закрыла глаза. – Сама-то я из Лос-Анджелеса.
Стелла не ответила. Когда-то давно она была в Лос-Анджелесе
В те старые добрые времена в Чикаго, когда Кармине занимался производством пива, Бирайо был его партнером. Насколько могла судить Стелла, они выпускали на редкость хорошее пиво, хотя никто от них ничего подобного не требовал. Но если и было на свете что-то, во что Кармине верил, как в Святую Троицу, так это именно качество. И не важно, каких расходов оно потребует, он всегда упрямо стоял на своем, следя, чтобы солод и хмель, которые закупались, были первосортными, даже если бы для этого пришлось доставлять их с другого конца света. Сэнди однажды похвасталась Стелле, что Дэн никогда не ляжет спать, не сунув под подушку пистолет. Когда Стелла, в свою очередь, рассказала об этом Кармине, с которым они еще не были тогда женаты, он коротко буркнул: «У парня отвратительные манеры», – что, кстати, было абсолютно верно. Все те годы, которые она была знакома с Кармине, ему и в голову никогда не приходило сунуть под подушку пистолет.
Нет, вспомнила, однажды было и такое. Но то особый случай. Это случилось сразу же после свадьбы его сестры, когда они боялись, что эти подонки из Бруклина подложат им свинью. А пистолет был совсем маленький, будто игрушечный, Кармине носил его в кобуре, прикрепленной к щиколотке, под брючиной. И попросту позабыл отстегнуть его, когда собрался спать. Так и улегся в постель с пистолетом на ноге. Правда, хихикнула Стелла, Кармине тогда здорово перебрал. Дело было на свадьбе Терезы, к тому же ему рассказали, что с теми парнями из Бруклина стряслась пренеприятная история – кто-то швырнул бомбу в кондитерскую, куда они так любили заходить.
Ей так недоставало маленького Льюиса.
Вдруг, сама не зная, что было тому причиной – сладкий ли запах масла для загара от спины Марсии, приглушенный ли звук голосов, разморенных солнцем и жарой над поблескивающей поверхностью воды в бассейне, негромкое ли звяканье серебряных ложечек в баре или певучий итальянский, на котором болтали мальчики-бои, а может, всему виной был смутный рокот самолета над головой, – но только Стелле вдруг мучительно, до боли захотелось увидеть десятилетнего сына. Такого безумного отчаяния она не помнила с тех пор, когда впервые вышла на сцену старого театра Триборо, что на Сто двадцать пятой улице – тоненькая как тростинка шестнадцатилетняя девчушка, с чересчур пышной для своего возраста грудью. Лучи прожекторов выхватили из темноты ее изящную фигурку, и тут она вдруг заметила, что ее набедренная повязка почему-то не светится в темноте, как обещал ее менеджер, а значит, вдруг поняла она, в темноте никому не удастся полюбоваться ее стройными бедрами. Вскоре после этого Кармине навестил менеджера Стеллы в больнице, куда тот попал по досадной случайности – вывалился в темноте с балкона второго яруса. Кармине принес ему дюжину роз и пожелал скорейшего выздоровления.
Стелла и в самом деле скучала по сыну. Может быть, если она постарается, ей удастся уговорить Кармине поскорее вернуться домой?
Лучше всего прямо завтра.
Глава 3
ЛЮТЕР
Большую часть времени Лютер Паттерсон разговаривал сам с собой, причем во весь голос, но это лишь потому, что его жена Ида была на редкость тихой и кроткой женщиной. Тихой же она была потому, что никогда не могла понять, к кому он обращается: к ней, к Симону или к Левину. Восторг и благоговейное восхищение Лютера перед Симоном и Левином были безграничны, и поэтому большинство его монологов в действительности было адресовано одному из этих двух гигантов мысли. Добрую половину дня Лютер посвящал тому, что вел воображаемый диалог либо с одним, либо с другим, стараясь догадаться, как бы они отнеслись к ситуации, которая на этот раз стояла перед ним, Лютером.
Ни Симон, ни Левин не были популярными певцами. (Как-то раз, когда Лютер вдруг вообразил, что музыка и есть его истинное призвание, он даже решился написать Саймону и Гарфункелю. Правда, это уже совсем другая история.)
Больше всего на свете Лютер хотел стать похожим на одного из них. Стоило ему только вспомнить уникальное сочетание аристократической изысканности и едкой желчи, характерное для стиля обоих его идолов, как он тут же начинал чувствовать себя просто жалким неудачником на избранном поприще, при этом не испытывая ни тени зависти или обиды. Несколько месяцев назад он завел себе два альбома для наклеивания вырезок, один – для «Избранных трудов Джона Симона», а другой – для «Избранных трудов Мартина Левина». Он часами штудировал оба альбома, стараясь впитать в себя уникальные ценности, которые оба великих человека вкладывали в свои работы и которые, по его глубочайшему убеждению, означали не что иное, как истинную и несомненную гениальность. При случае он даже воображал, что Джон Симон и Мартин Левин на самом деле один человек. А почему бы и нет? Разве кому-нибудь удавалось видеть их вместе хотя бы на одном телевизионном шоу? И почему так идеально совпадают их обзоры и критические эссе, почему они так безумно похожи друг на друга – литературным стилем, насыщенностью, скрупулезно подобранными фактами, своей дотошностью, кропотливой и трудоемкой работой, которая угадывалась в каждом слове, эрудированностью, язвительностью, – в общем, всем, причем настолько, что казалось, будто они были творением одного и того же могучего ума?
– Признайся мне, Джон Симон, ты и вправду Мартин Левин? – воскликнул Лютер.
Ида, уверенная, что и на этот раз он обращается не к ней, предпочла промолчать.
– Думаю, нет, – ответил сам себе Лютер. – Это все равно что убеждать всех, будто Шекспир и Марло – один и тот же человек.
И почему только люди не могут смириться с тем, что два литературных гения не могут существовать одновременно, трудиться и откликаться на те же самые явления одинаково пылко и чувствительно, как если бы они были одним человеком? Я тебя спрашиваю, Мартин Левин.
Боже, если бы он только мог писать, как Левин, подумал Лютер. Вздохнув, он подошел к книжной полке, достал «Избранные труды Мартина Левина» и принялся проглядывать их в надежде подметить удачные штрихи, которые помогли бы ему самому в его критических работах. В глаза бросались выражения типа «удручающе скучные», «превратили его героя в одиозную фигуру, не сделав при этом интереснее» или «грандиозно, просто грандиозно». Или «сюжет романа тяжело ползет вперед, при этом оставаясь на том же крайне низком литературном уровне». Господи, многое бы он отдал, чтобы из-под его пера когда-нибудь появилось нечто подобное! В состоянии, близком к экстазу, Лютер потянулся к полке и вытащил второй альбом – «Избранные труды Джона Симона». Подобранные с таким же величайшим тщанием вырезки обещали блаженство, и не важно, на какую из них падал взгляд читателя, – наслаждение, которое испытываешь, соприкасаясь с гениальным творением мастера, было для него лучшей наградой. Откинув голову, Лютер принялся читать вслух:
– «И остерегайся мятежного духа, присущего юности; социальные и политические убеждения без убеждения в поэзии будут мало значить для мира, превратившись со временем всего лишь в чудовищную какофонию, свободно и равно оглупляющую все вокруг себя».
Слова эти гремели в гостиной Лютера, эхом отражаясь от высоких потолков и стен. «Свободно и равно оглупляющую все вокруг себя» – фраза, которую сам Лютер, не будь он столь современным человеком, с удовольствием бы использовал как своего рода девиз. «Свободно и равно оглупляющие все вокруг себя» – вывел бы он на стене буквами цвета небесной лазури, да еще, может быть, обвел все это красным.
В каком-то безумном приступе фамильярности Лютер вдруг возопил:
– Эй, Джонни, как тебе эта идея? – Не дождавшись ответа, он водрузил оба пухлых альбома снова на полку и отправился в кухню, где Ида готовила ленч. Приподняв крышку над горшком, который пыхтел на раскаленной плите, он зачерпнул половником и, устремив глаза в потолок, громко спросил:
– Джон Симон, а известно ли тебе, что я получил докторскую степень в Принстоне, понимаешь ты это, Джон? Да знаешь ли ты, что я закончил курс третьим? Эх, малыш Джон, выпить бы нам с тобой в один прекрасный день по рюмочке – после того как я все закончу, посидеть бы в рубке на моей яхте, обмениваясь легкими колкостями и остротами… эх, как бы я этого хотел! – Прикрыв крышкой горшок, он положил половник на край плиты и, будучи все-таки критиком, брюзгливо заметил: