Малой кровью
Шрифт:
– Понятен и принят, – сказал полковник по-чапски. «Вошч тиртири» означало «час соловья», то есть двадцать ноль-ноль по-армейски. Тот факт, что командир использовал гражданское обозначение часа, могло означать, что наспех введённая воинская дисциплина отменяется и возвращается повстанческая вольница (вкупе с её жестоким и непреклонным кодексом чести). А могло и не означать… Он отдал трубку Чигишеву, попытался посмотреть на часы, усмехнулся. – Сколько сейчас?
– Девятнадцать сорок, товарищ полковник!
– Отлично. Ладно, ребята, договорим потом. Я тебя понял, Давид. Буду думать. Дима, штаны мне – и покажи, где тут можно отлить…
На совещании Тугхо, повстанческий генерал, принявший на себя командование после ранения старого Биоркха, сказал
На самом деле Пистухов никогда подрывником не был. Он просто назвался так, поскольку за взрывное дело шла хорошая надбавка. Весь же опыт его заключался в нескольких теоретических занятиях ещё при прохождении срочной, больше десяти лет назад: Пистухов служил торпедистом на крейсере «Варяг».
Поэтому в первый момент, когда поручник (на самом деле, конечно, лейтенант, но в Легионе была традиция: по мере возможности использовать звания, которые приняты в тех земных армиях, где люди проходили службу) Булаховский призвал к себе шестерых оставшихся в строю минёров и подрывников и отправил их готовить к взрыву объект, Пистухов запаниковал, а потом решил: да ну, дурацкое дело нехитрое, – и в общем оказался прав. Всего-то требовалось скатать из омерзительно-розового пластилина ком, плотно прилепить его к основанию ванны, воткнуть в пластилин тонкий, похожий на сигарету, радиовзрыватель – и переходить к следующей ванне.
Всего ванн, заполненных тёмно-серой с просинью жидкостью, было, по прикидкам, больше пятисот. Под огромным куполом пахло машинным маслом, кислотой и железом. По зубчатым рельсам, проложенным над рядами ванн, катались тележки с манипуляторами. Время от времени манипулятор погружался в очередную ванну и выуживал из неё или винтовку, или, чаще, какую-то решётку примерно полметра на метр. Пистухов не сразу понял, что это патроны, соединённые между собой короткими тонкими стерженьками – наподобие деталек сборных моделей кораблей, какими он увлекался в детстве. Их у него было десятка два – в основном парусники и старинные пароходы…
В общем, всё было бы неплохо, но розовая взрывчатка воняла. Воняла так, что время от времени приходилось делать передышку, дабы не начать блевать.
На минирование ванн ушло часа четыре. Теперь надо было что-то придумать с центральной колонной, играющей какую-то чрезвычайно важную роль и сделанную, похоже, из цельной брони. К счастью, оказалось, что не все здесь такие же самозванцы, как Пистухов. Мрачный немец с шевроном рядового обошёл несколько раз колонну, попинал её ногой – и отправился к чапу, который был здесь главным при производстве. Тот выслушал немца, убежал куда-то – вразвалочку, но по чапским понятиям просто стремительно – и вернулся с двумя десятками солдатских касок, связанных ремешками, в руках. Каждая весила почти по три килограмма, но он нёс их так, будто каски были картонные. Немец сказал, что каски надо снаружи обмазать толстым слоем «пластилина» и прилепить к колонне у самого основания, с ним начал было спорить поляк, бывший на «гражданке» шахтёром, но оказалось, что каски – только первый этап, а всего взрывчатки на это дело уйдёт килограммов сто, поляк подумал и согласился. Пистухов пытался волевым усилием заставить себя забыть о вони, но от этого розовая мерзость начала смердеть только сильнее. Они укладывали уже последний слой, когда прибежал связной из штаба и распорядился: здесь остаётся один, остальные – по подразделениям.
Остался немец.
Когда Пистухов оглянулся в последний раз, тот сидел на корточках рядом с толстым розовым бубликом и ладонью оглаживал его – как скульптор оглаживает глину…
Глава двадцатая
Серёгин думал, что люди вдовы
Особняк вдовы Ракхаллы стоял на живописном островке, к которому вёл подвесной мостик с разводной секцией; но Серёгин с провожатыми подплыл к острову на роскошном паровом катере – из чёрного полированного дерева, с бронзовыми поручнями и прочей отделкой, с фигурной пушечкой на корме. Топили котёл древесным углём и трескучими ароматными смолистыми чурбачками. Из трубы летели искры.
Вообще плавание было каким-то ненормально, нереально живописным. В поразительно чистом небе висели две полные луны, цвета старой кости одна и чуть голубоватая другая; тяжёлая густая вода раздавалась под корабликом лениво, сонно, строенные отглаженные волны-усы, в которых взмывали и падали жёлтые набережные огни, тянулись от бритвенно-острого носа и терялись вдали, в полной тьме. Наверное, с океана шла низкая и очень длинная волна – катер неуловимо-медленно приподнимался и опускался, а вдали, под маяком, выхватываемые ударами света, загорались белые полосы бурунов, которые там бывают всегда, даже в мёртвый штиль…
Воздух был тёплый настолько, что белая жаккардового шёлка рубашка в набегающем потоке липла к телу, как компресс.
Причал освещался ярко, но так, что ни одного фонаря с моря не было видно: свет словно бы ниоткуда падал на настил, ажурное ограждение и сваи. Получалось, что всё это светилось изнутри. А выше, дальше и левее причала, чуть прикрытый деревьями, точно так же светился дом, похожий на усталую птицу, чуть опустившую широко распростёртые крылья.
Те «мальчики вдовы», что сопроводили Серёгина, остались на катере, а на причале не было никого. Зато теперь на Серёгина со всех сторон светили яркие фонари. Он чувствовал себя как на сцене. И словно на сцене, он знал, как много глаз разглядывают его сейчас из сгустившейся тьмы – и что от каких-то мелких и необязательных жестов, от мимики, от первых шагов по плотно подогнанным (и очень красивым) доскам будет зависеть в дальнейшем чертовски многое…
Он прощально помахал в сторону теперь почти невидимого катера, этакого сгустка непрозрачной тьмы в прозрачной тьме, и пошел по причалу туда, где угадывалась лестница.
Встречающая девушка словно соткалась из воздуха. Она была в тёмном балахоне и с обручем на голове.
– Здравствуйте, мой господин. Следуйте за мной, прошу вас.
Вдова оказалась похожа на сильно облысевшего филина. Наверное, она мёрзла, поскольку сидела рядом с жаровней, завернувшись в большую лоскутную шаль. От жаровни шел дымок, распознать источник которого Серёгин не смог. Что-то похожее на арчу, но не арча.
У ног вдовы сидела девочка с одутловатым лицом – возможно, идиотка. Говорили, что вдова благоволит к ущербным детям, многих содержит – кого у себя, кого в специальных домах, а чаще просто подкидывает денег родителям. Этакая бабуля Ракхалла Гуд.
Говорили опять же, что среди ущербных ребятишек попадались ребятишки совсем не простые…
За спиной вдовы громоздился весь из мускулов, без шеи и с маленькой седой головкой мужик, который даже среди крупных коренастых тиронцев сошёл бы за Майка Тайсона. Оливковый оттенок кожи выдавал в нем южанина – возможно, с острова Локк. Тогда он ещё и людоед… Секретарша вдовы, наоборот, явно происхождением из людей Дворца – можно сказать, специально выведенной породы идеальных слуг, сохранившейся аж с того времени, когда большая часть государств Тирона составляла единое очень сложно и разумно устроенное Царство, казавшееся незыблемым. С тех пор многое переменилось, но остались неторопливость и обстоятельность – и вот ещё люди Дворца, тонкие и изящные, с интеллигентными лицами, умевшие в любую секунду стать незаметными или просто исчезнуть. И так же возникнуть рядом, когда о них подумаешь. И органически неспособные солгать.