Малышок
Шрифт:
Снова опустилось много рук. Опустил руку и сам мастер, опустил руку и Костя. Он впервые по-настоящему подумал: «Жив ли Митрий?» - и ему стало трудно дышать.
– Ишь как мало рук поднятых, - покачал головой Герасим Иванович.
– А теперь убери руки, кто хотел в институтах, в университетах учиться, да фашист помешал.
Будто ветер скосил руки - все до одной. Серьезный, задумчивый, Герасим Иванович смотрел на ребят, а ребята тоже стали задумчивыми; они молча, сосредоточенно смотрели на старого мастера.
– Понял меня?
– спросил он.
– Столько от фашистов горя, что перенести
– Он выпрямился, стал высоким, хлопнул кепкой по краю трибуны и крикнул: - Вы - как знаете, не маленькие, а я письмо подписываю и даю слово работать так, как в этом дорогом письме написано!
Герасим Иванович уже сошел с трибуны, но что-то вспомнил, быстро вернулся и отрывисто проговорил:
– Новые станки у нас поставлены… Есть, конечно, и последнее слово техники, однако есть и старые: станки «Буш», например. Куда им до наших советских! Но работать вполне можно. Пускай и старье послужит фронту. Станки есть, а где мастера? Станки сами крутиться не будут. Значит, ребята, учись, инструкторов слушай, а кто на прежнем станке останется, тем более за высокий процент бейся. Наши «катюши» - фашисту смерть. Ты здесь процент добавишь, а на фронте фашистская душа к черту вылетит, туда ей и дорога! Ты здесь пролодырничаешь, а фашист жив останется. А может, он в твоего отца, брата целится, убить его или искалечить хочет. Понимать надо!
Послышался чей-то голос:
– Подписывать письмо! Чего там говорить! Все ясно!
Это был сигнал к буре. Все закричали:
– Подписывать, подписывать письмо!
– Нет, товарищи, еще надо говорить, - остановил их председатель митинга.
– Неизвестно, что каждый из вас обещает сделать. Кто возьмет слово? Ты, Галкина?
Вытянув шею, Костя поднялся на цыпочки, чтобы лучше видеть.
Катя взошла на трибуну, красная, будто долго бежала, застыла, опустив голову. Никогда еще Катя не казалась Косте такой маленькой и худенькой. Катя подняла глаза.
– Я клянусь… я клянусь работать по-стахановски, - проговорила она.
– Всегда вырабатывать полторы нормы… Систематически…
– Это дело!
– откликнулся Герасим Иванович.
– А я тебя, Галкина, на другой станок ставлю. Тогда что?
– Все равно… Я быстро освою станок… Потому что фашисты… такие проклятые… - Она не закончила, сорвала берет с головы, так что волосы сразу распушились облачком, спрятала лицо в берет и медленно сошла с трибуны.
Выступали и другие ребята. Они обещали хорошо работать, беречь инструмент, ухаживать за станком. Наконец все проголосовали - скорее послать письмо, без поправок. Ребята столпились вокруг стола, покрытого красной скатертью, передавали друг другу ручку и старательно писали под письмом фамилию. Зиночка беспокоилась:
– Ребята, ребята, прошу вас, подписывайтесь в столбец, а то не поместитесь.
Колька Глухих похвастался:
– А у меня росчерк красивый, как у директора! Я последний распишусь.
К столу подошла Катя, взяла ручку, написала «Галкина Е. В.», призадумалась, тряхнула головой, решительно провела черточку-тире и поставила: «150%».
– Что ты делаешь!
– растерялась Зиночка.
– Обязательство свое на новый год написала. А что?
– сказала Катя.
– Чтобы сразу видно было…
– Ничего, это дела
– Так даже лучше…
– И я напишу!
– вызвалась толстенькая Леночка Туфик, торопливо протирая очки.
Взяв у нее ручку, Костя вывел первые три буквы фамилии «Мал», поскорее приделал коротенький росчерк, поставил «150%», передал ручку следующему и отошел от стола, смущенный своей смелостью.
– Его еще к станку не поставили, а он уже в стахановцы метит, - улыбнулся мастер.
– Не уходи, Малышок, и вы, девочки. А Булкин еще болеет?
– Булкин-Прогулкин говорит, что еще болеет, - с многозначительной гримаской ответила Катя, оправившаяся от своего волнения. Потом она небрежно сказала Косте: - Ах, ты уже приехал с Северного Полюса!
– будто и без того не было видно, что он приехал.
– Ты знаешь, что тебя ставят за станок? Ты рад?
– А то нет…
– С чем и поздравляю, - бросила Катя и, обняв Леночку, пошла с нею прогуляться по цеху и послушать, как ребята, приехавшие с Северного Полюса, поют новые песни.
Подписей становилось все больше. Теперь даже трудно было увидеть в этой массе подписей фамилию Кости. Возле каждой подписи стояло обязательство: 120, и 150, и даже 200 процентов. Старики и молодые на заводах и в колхозах подписали письмо. Подписей набралось больше миллиона. Газеты напечатали письмо, и все государство, все фронты узнали, что уральцы поклялись дать в 1942 году в два-три раза больше оружия, чем в 1941 году. А ведь наступал тот великий год, который кончился Сталинградской битвой.
Казалось, что все фронты кричат Уралу:
«Больше оружия!»
С Уральских гор донесся спокойный ответ: «Клянусь - оружия дам сколько нужно!»
Этот могучий голос сложился из миллионов голосов, и был среди них слабый голос, принадлежавший Константину Малышеву. Но этот голос шел от самого сердца.
Дальше все было так просто, даже удивительно. Старый мастер окинул взглядом тройку ребят, собравшихся возле его столика, и сказал:
– Шагай, гвардия, за мной!
И «гвардия» отправилась в конец цеха, за колонны.
Здесь, заложив руки в карманы, их ждал Иван Стукачев, молодой токарь, воспитанник ремесленного училища, веселый и добродушный парень лет восемнадцати. Он старался во всем походить на старых рабочих и уже умел с помощью кепки прекрасно выражать свои чувства: надвинет кепку на глаза - озабочен; осадит на затылок - начались горячие дела; хлопнет кепкой по ладони - сердится.
Увидев «гвардию» Бабина, он чуть слышно свистнул и сдвинул кепку на ухо - в знак того, что весьма озадачен.
– Вот так кадры!
– сказал он.
– Брось, Стукачев! Эти кадры, какие ни есть, всю мелкую деталь для «катюш» делают, а теперь будут и «трубы» для второго цеха давать, - пристыдил его старик.
– Мне, положим, все равно, Герасим Иванович, - решил Стукачев.
– Обещает директор в танковое училище меня зачислить, если я взвод токарей подготовлю… Ладно!
– Он крикнул: - Смирно! По порядку номеров рассчитайсь!… А почему здесь трое! Где четвертый?
– Здесь, - послышался спокойный голос.