Малый народ и революция (Сборник статей об истоках французской революции)
Шрифт:
Надо было выбирать. Неккер не выбрал, а предпочел сохранить и то и другое: французскую свободу, которая осуждает любую кампанию, связанную с общественным мнением как крамолу, и английскую, которая отбрасывает любой социальный догматизм как помеху. Отсюда странный характер этого выборного эксперимента, не имеющего, возможно, аналогов в истории демократии.
Во-первых, речь идет, конечно, о выборах по-английски: обширное, почти всеобщее избирательное право: все внесенные в податной список имеют голос. Затем, конечно, социальная агитация, выбор политических представителей, намеченных для данных условий, согласно новому способу выборов, позволяющему устранить факторы влияния и известности, которые Штаты по старинке поставили бы на первый план, — такие, например, как городские цеха: это постановление лишает их ка-
98
кой бы то ни было возможности влиять на ход событий, призывая на
Это была позиция, которую можно было защищать, хотя и не без риска, поскольку не было к этому никакой подготовки; но, по крайней мере, нужно было на этом остановиться, подкрепить свободу личности партийной дисциплиной, поставлять во что бы то ни стало этой раздробленной толпе готовые кадры, формулы, людей. Это то, чего требовал Малуэ, самый умный из политиков английской школы.
Но Неккер отказал: он хотел, чтобы с этим корпусом избирателей «английского типа» (то есть с двумя миллионами крестьян и ремесленников) обходились, как со Штатами «французского типа» (то есть как с несколькими сотнями нотаблей и должностных лиц, сведущих во всех делах), и чтобы для них сохранили все права и исключительные преимущества прямого суверенитета.
И вот совершилось неслыханное: выборы без кандидатов, без изложения убеждений, без того открытого столкновения людей и идей, которое позволяет сформироваться общественному мнению
99
наших демократий. Никто не «представляется», не выносит заблаговременно свои качества и принципы на рассмотрение публике, как продавец свой товар, чтобы дать возможность составить о нем суждение. И это не шокирует, напротив: такого кандидата обозвали бы интриганом, а такую партию — шайкой.
Даже лучше: именно самих избирателей король просит составлять эти наказы, назначать тех людей, в праве предлагать которых избирателям он себе отказывал; он созывает их ради этого маленькими коллегиями от 100 до 200 голосующих, максимум — приходами, корпорациями, городами, — которые передают свои полномочия и волю другим, а те третьим; и на каждом этапе надо составлять наказ, избирать депутатов и делать сначала всю эту невозможную работу. Но ведь подразумевается, что народ обладает всеми необходимыми знаниями, как и правами. Власть заботится лишь о том, как бы защитить его свободу, но никогда — о том, чтобы укрепить его силы; и ради забавы воздвигает все больше и больше препятствий и все больше запутывает этого несчастного беззащитного суверена, не имеющего ни руководителя, ни советника, сбившегося с пути в результате своего освобождения.
Отсюда общее голосование, более предпочтительное, чем индивидуальное: первое подвластно всем движениям толпы, второе еще допускает минимум размышления и независимости; отсюда многоступенчатые выборы (от двух до пяти ступеней). Отсюда сложность некоторых видов голосования, когда надо указать не одного или двух депутатов, а 10, 20, 50: ассамблее города Ренна надо дать 16 голосов, Бреста — 30, Нанта — 50, ассамблее
100
нантского бальяжа — 25, Ренна — 200: это так называемое «сокращение»: вся ассамблея бальяжа, в которой более 200 человек, должна «сократиться» до этого числа; конечно, она тогда разделяется и голосует по фракциям, но списки все еще очень длинные, от 25 до 50 имен. И эффект удивителен: вообразите несколько сотен набившихся в какую-нибудь церковь незнакомых друг с другом крестьян, многие из которых приехали за 20–30 лье и которых попросили за неделю составить докладную записку о реформе королевства и назначить две-три дюжины депутатов. Им запрещено заранее писать эти имена, из страха перед крамолой; надо проходить цепочкой перед сенешалем и громко называть выбранные имена. Представляете себе подобную операцию? выработку списков, голосование, подсчет, итог? и какую степень здравого смысла допускает подобная работа? Бывали смешные случаи, например, в Нанте, где крестьяне потребовали отпечатать список членов ассамблеи: большинство не смогли бы назвать и десяти имен присутствующих, а надо было назначить 25 депутатов.
Итак, благодаря странному смешению двух разнородных систем, английской, которая разбивает социальные рамки, и французской, которая исключает всякое личное влияние, положение о выборах от 24 января приводило избирателей не к свободе, а к пустоте. Крайняя степень свободы здесь смыкается с деспотизмом: под предлогом освобождения поля зрения все объекты убираются с поля зрения; посредством обрывания всех уз и привязанностей лишают всех точек опоры. Было невозможно в подобных условиях, чтобы голосующие смогли бы сойтись на одном выборе, на одной идее.
101
Но что же произошло в действительности? Эта работа была повсюду проведена самым что ни на есть легким образом. Наказы были составлены, депутаты назначены как по волшебству: все потому, что рядом с настоящим народом, который был нем, находился другой, за него говоривший и назначавший, народ, конечно, немногочисленный, но очень сплоченный и повсюду рассеянный философскими обществами. Не было ни одного мало-мальски значимого городка, который не имел бы своего кружка вольнодумцев, ложи, литературного салона, патриотического общества, объединенных и вдохновляемых одним и тем же духом и вместе служащих одной и той же «великой работе». Я не стану описывать эту любопытную республику, но я должен немного сказать о ее политических методах, так хорошо приспособленных к условиям, которые нас занимают.
Это, как часто говорят, — великая школа демократии, и ничто так не верно: это идеальное государство — единственное, которое нашло секрет, как поддерживать порядок и союз без ущемления свободы мысли, не прибегая не то что к почитанию владыки, но даже к популярности лидера. Дело в том, что имеются иные способы управлять людьми, кроме главенства и фактического превосходства, называемые на масонский лад «способами ордена, или внутренних кружков», само имя которых в достаточной мере определяет их роль. У внутреннего кружка нет органа власти, то есть нет признанной власти, подобной власти какого-нибудь партийного штаба. Его сила в другом: всякий раз, как братья собираются, он уже успел до этого собраться, наметить план, дать лозунг, возбудить безразличных, нажать на неуверенных и робких. На за-
102
седании у него уже полностью готов пакет резолюций, готова к делу клака, и поскольку он начал работать заблаговременно и запасся хорошими картами, то он устранил мешающих посетителей, усмирил бюро, утвердил распорядок дня. Обсуждение, конечно, свободное, так как о существовании кружка не подозревают, но риск этой свободы сильно уменьшен, и можно почти не опасаться безрассудных поступков со стороны «суверена»: всеобщая воля свободна, как локомотив на рельсах.
Таков, в двух словах, принцип этой системы. Он базируется на том основном правиле социальной практики, когда любому официальному общественному голосованию предшествует (и определяет его) закрытое обсуждение во внутреннем кружке, что любая общественная группа — это «непосвященные», «профаны» по отношению к группе «посвященных», более узкой, более сплоченной, более активной и более ясно видящей. Отсюда целый набор приемов и методов — «королевское искусство», как говорили тогдашние масоны, «наука предвыборных махинаций», как менее изящно выражаются нынешние профессионалы. Их объединяет то, что они управляют голосующими только без их ведома, пользуясь их слабостями, глупостью, вялостью, робостью, стадным чувством — одним словом, инертностью. Только силу инерции и могут использовать тайные лидеры, поскольку она не знает, чему подчиняется, и поскольку только ее использование согласовывается с принципиальной свободой: она служит, не зная этого, служит, не подчиняясь. Таков великий прием «королевского искусства»: против независимых, своенравных, недисциплинированных людей, угрожающих союзу, этот внутренний кружок держит в запасе то, что тогда называли «мертвым грузом», то
103
есть груз отрицательных голосований, вызванный бессознательностью, слабостью голосующих, — это механическая, инертная сила. Отсюда словечки политического арго: партийцы говорят о своре, о доезжачих, о пастушьих собаках, о голосующем стаде; а тайные кружки говорят о скрытых пружинах, о машине, о машинизме. Мы спускаемся на одну метафорическую ступень и переходим от страстей к инерции, от животного к автомату.
Таким образом, в граде мысли и свободы условиями порядка являются бессознательность и инертность. Инертность нужна чистой демократии, как нужна лояльность авторитаризму, как страсть — народной власти. Что же требуется для развития этого необходимого фактора? Ничего, кроме этой самой свободы, разлагающей и разобщающей, которую, превзойдя все ожидания, осуществил королевский указ. Под таким углом зрения предписания этого положения, внешне такие абсурдные, обретают смысл и практическое значение: ибо, защищая избирателей от всякого признанного, явного влияния, они тем самым облегчают задачу скрытого воздействия и служат работе «механизма», «способам» братьев и друзей.