Мама, я люблю дракона (сборник)
Шрифт:
Убийца, оказавшийся усатым худощавым мужчиной, вздрогнул от неожиданности и, остановившись, вперил в нее цепкий взор угольно-черных глаз. Мери уже давала ему установку на невосприятие себя, чувствуя, правда, как от напряжения начинает раскалываться затылок.
Выйдя из оцепенения, усатый сделал еще шаг, и одновременно с этим Мери почувствовала сильный удар по надбровным дугам. Усатый остановился снова, и знакомое Мери выражение затравленности мелькнуло в его глазах-угольках.
– Эй, где ты? – негромко позвал он. Мери, сжимая ладонями лоб и чуть не плача от боли, отступила назад за «Ниву».
– С
– Здесь только что была девчонка, слышь, Гога.
– Ты бредишь. Тебе они уже на каждом шагу чудятся.
– Вот тут она стояла. А потом – раз! – и исчезла.
«Если мне придется давать установку еще раз, я или сойду с ума, или умру. И уж точно – потеряю сознание», – подумала Мери, понимая в то же время, что никуда ей от этого не деться. Она прислонилась спиной к гладкой обшивке «Нивы» и без сил сползла вниз, усевшись прямо на грязную утрамбованную землю. Лысый ощутил шевеление за машиной и с неожиданным проворством прыгнул вперед, одновременно с этим выдергивая из-за пазухи пушку и выставляя ее перед собой. И увидел… перепуганную бледную взлохмаченную девушку, точнее – девочку, совсем еще ребенка, с полуоткрытым, словно от боли, скривившимся ртом, сжимающую руками голову.
Лысый Гога опустил пистолет, ухмыльнулся и причмокнул толстыми жадными губами:
– Куда ты смотришь. Копченый? Вот же она. И очень даже ничего…
Он протянул руку… и, побелев, отшатнулся: девчонка исчезла. Напрочь.
– Эй! – крикнул он третьему, – Киса, скорее сюда!
Мери была не в силах даже просто попытаться отползти. Знакомый страшный голос ее детства вместе с огненным пульсом в висках затараторил в ее ушах на неведомом, но угрожающем языке. Еще миг – и она потеряет сознание.
Сквозь зыбкую дымку она увидела, как рядом с двумя фигурами перед ней появилась еще одна. Они энергично переговаривались, но Мери не понимала слов, заглушаемых гулом в ушах, понимала только, что перед ней – опасность. Она попыталась дать установку и третьему появившемуся, но одна только мысль об этом расколола ее голову пополам, и окружающее заволокло розовой пеленой, сквозь которую человеческие фигуры просматривались лишь контурами. Нет, видимо, лучше не пытаться: три установки подряд – ее физический предел. Там, за границей этой пелены, притаилась смерть.
Но что-то ведь она должна сделать! Смерть и по эту сторону.
Ей казалось, она не сможет уже и просто шевельнуться, но руки, словно руки марионетки, руководимые незримыми канатиками, сами заползли в сумку и нащупали там рукоятку подобранного пистолета.
В тот миг, когда расплывчатая фигура, которую другие звали «Кисой», склонилась над ней. Мери выдернула пистолет и, держа его обеими руками, выставила перед собой. Но пальцы не слушались. Она изо всех пыталась преодолеть накатившую слабость, но курок не поддавался.
А склонившийся над ней человек, которого она тщетно пытается убить, что-то сказал. Что-то очень простое и до нелепости неуместное здесь. Он сказал…
Слабость победила, и пистолет, так и не выполнив своей задачи, упал на колени.
Так что же он сказал?
Мери
Так что же он сказал? Слова были такие:
«Маша? Ты?! Откуда?..»
И что это означает?
Последним усилием воли она заставила свой взгляд сфокусироваться на лице несущего ее мужчины. И мысли закружились в хороводе смятения. И прежде чем провалиться в небытие, она успела прошептать потрясенно и счастливо:
– Атос?!
И вовсе никакая она не Мери. И вовсе она не взбалмошный зверек, способный пролезть в любую щель, если только за это заплатят… Так ее назвали, такой ее сделали. Но кто назвал? Кто сделал? ЧУЖИЕ. А она промолчала и попыталась сыграть возможно искуснее выдуманную для нее роль. Так было проще. Ей не за кого было спрятаться, кроме собственных фантазий. Но фантазии легче воздуха, и они исчезают в небесах, стоит отпустить их лишь на миг. А на самом-то деле она всегда знала, вернее, чувствовала, что не для нее эта роль. На самом деле она – нежная и спокойная, ласковая и безмятежная, добрая и мечтательная.
В детстве, когда папа с мамой еще жили вместе, больше всего на свете ей нравилось болеть. Валяться в постели и чувствовать, как тебя любят. И чтобы мама сварила душистое какао, а папа почитал вслух «Карлсона». И вот впервые за тысячу лет ей снова выдалась такая возможность.
Она часами нежилась в белоснежных простынях, изредка, когда искорки мигрени жгли ей виски, закрывая глаза и постанывая. А Атос-Леша сидел перед ней на толстом плюшевом ковре и в десятый, пятнадцатый, двадцатый раз повторял ей удивительную историю их встречи, историю собственного превращения в князька питерской мафии, Робина Гуда на рубеже второго и третьего тысячелетий… Только чашку какао неизменно заменял бокал шампанского да ласки Леши не ограничивались отеческим поглаживанием послушных волос.
На второй день пребывания ее в этой небольшой, но комфортабельной квартире, успокаивая очередной приступ истерики, он как-то естественно скользнул к ней под одеяло, и у нее даже мысли не возникло прогнать его. И он легко взял ее – совсем без борьбы, почти без боли и крови. Так, словно она давным-давно готовилась к этой минуте, вся была настроена на нее. И подтверждением этому послужило еще и то, что с первого же раза Маша получила свою долю наслаждения. И ее головные боли пошли на убыль. И жизнь наполнилась каким-то новым, удивительно ярким содержанием.
Теперь ей уже казалось, что все время, сколько она живет в Ленинграде, она помнила и любила Лешу. На самом деле это было не совсем так. Точнее – совсем не так. Она действительно вспоминала иногда это имя – Леша Кислицин. Но образ, который связывался в ее душе с этим именем, не был Лешей Кислициным. Скорее это был идеальный образ некоего бестелесного существа, начисто лишенного каких бы то ни было пороков, зато с избытком наделенного всеми без исключения добродетелями. Он был ее отдушиной, ее соломинкой, той самой фантазией, которая хоть и легче воздуха, а бывает порой пусть мимолетным, но необходимым утешением.