Мандолина капитана Корелли
Шрифт:
Команда «Франклина Д. Рузвельта» выпекала семь тысяч буханок в день и доставляла их к разрушенным причалам или к отлогому берегу на десантных судах, более привычных к гаубицам, танкам и войскам. Американский офицер бродил повсюду с разговорником, повторяя с недостаточно вопросительной интонацией: «Голодный?» – и для усиления смысла показывал себе на рот, пока местные жители не сжалились над ним и не устроили ему банкет из того немногого, что смогли найти. Когда американцы ушли, их палатки и мусорные ведра были растащены, и на десятилетия удивительные консервные открывалки, размером не больше лезвия бритвы, стали валютой в обменах и переговорах островных мальчишек вместо монеток и перочинных ножиков.
Сами греки реагировали по-разному – в зависимости от того, появлялся у них естественный лидер или нет. Те, у кого он не находился, впадали в меланхолию, теряли ощущение времени, становились вялыми, слонялись без всякой цели и мучились душераздирающими кошмарами, видя, как бесконечно проваливаются в пустоту. Они даже не прикалывали, как повсюду, записки, чтобы встретиться с родственниками и друзьями.
Во время самого землетрясения примерно четвертая часть людей – таких, как доктор, – не паниковала, но оставшиеся три четверти потом вспомнили, как бросили своих детей и престарелых родителей, и испытали муки крайнего унижения. Крепкие мужчины чувствовали себя трусами и дураками, и к ощущению, что Бог легкомысленно и беспричинно наказал их, прибавился незаметно подкравшийся ужас собственной никчемности. У них подскакивало и трепетало сердце от крика мула, скрипа двери и царапанья кошки.
Некоторые предприимчивые греки незамедлительно занялись бизнесом, с беспринципной алчностью продавая государственную собственность – гербовые марки и лицензии. Другие открыли фруктовые палатки, а в Аргостоли управляющий установил стол перед развалинами своего банка, проводя обычные сделки и впервые за все время получая от работы удовольствие. На Итаке кто-то повесил простыню и открыл кинотеатр. Молодежные клубы со всей Греции приваливали сюда на выходные дни, смеясь и потешаясь друг над другом, если кто-то выказывал страх перед подрагиванием еще дышавшей скалы.
В роли спасителей выступили люди, от которых этого меньше всего можно было ожидать. Руководство в селе Пелагии взял на себя Велисарий, несмотря на то, что он всегда считался медлительным и безмятежным. Теперь ему было сорок два года, и он некичливо чувствовал себя сильнее, чем когда-либо прежде, хотя в нем уже не было безмерной выносливости юности со всеми ее счастливыми мечтами о том, чтобы вечно оставаться молодым. Землетрясение как-то прояснило его мозги – как вылечило ревматизм Дросулы, – словно в голове зажглась лампочка, и все стало ясным и понятным само собой.
Велисарий бросился в дело воскрешения деревни, и благодарные жители последовали за ним. С силой, казалось превосходившей силу землетрясения, он разбросал балки и валуны, державшие в заключении смятое тело доктора; после этого, сознавая, что разложение несет с собой болезни, собрал всех растерянных и потерявших надежду и разбил их на небольшие рабочие группы для выполнения самых разнообразных заданий. Он забрался в засыпанный колодец и стал передавать наверх битые камни, работая так яростно, что довел до изнеможения две усталые группы, но сам при этом не отдыхал. И только благодаря Велисарию никто не страдал от жажды.
Прошел слух, что остров вроде бы погружается в море, и правительство приказало всему населению воспользоваться своими лодками. Когда легковерные и доверчивые бросились к развалинам домов, чтобы при исходе спасти хоть что-нибудь, Велисарий шагал от одного дома к другому, играя на скаредности людей и взывая к их здравому смыслу.
– Вы что, глупые? – требовал он ответа. – Эту ерунду запустили люди, которые всё разворуют. Вы что – хотите всё потерять, хотите, чтобы вас одурачили? Если хоть кто-то уйдет, я ему мозги-то вправлю, это я обещаю! Кефалония не тонет, она держится на поверхности. Не будьте идиотами, потому что этого-то от вас и хотят!
Когда люди, пронзительно крича, бросались врассыпную при каждом из тысячи небольших остаточных толчков, Велисарий приказывал им взять себя в руки и возвращаться к работе и не раз сам вытаскивал отлынивающих и перепуганных из укромных норок и грозил переломать им кости и оторвать голову, если они не продолжат выполнять задание. С косматыми седыми волосами, мокрыми от пота висками, с раскрытой грудью, которая казалась мохнатее, чем у медведя, с ногами толще каменных колонн, он всех до единого запугал, привел в чувство и заставил работать. Даже Пелагия поддалась его уговорам прикрыть мертвое тело отца и пойти осмотреть у людей раны. Она вправляла кости, наложила шины на две сломанные ноги и даже поставила их на вытяжку с помощью веревок и камней, смазывала медом порезы и смоченным в слюне перышком удаляла соринки из глаз малышей. Дросуле. которая сначала ничего не делала, а только истерически кричала: «Ничего-то у нас не осталось, ничегошеньки, только глазоньки наши, чтобы плакать!» – была поручена забота о детях, чтобы их родителей можно было поставить на работу. Дети играли в прятки, салочки и строили из камней пирамиды – таким был их маленький вклад в расчистку домов и улиц. Когда шедшие на помощь рабочие наконец пробили бульдозерами оползень на дороге, они обнаружили небольшое поселение, жившее в шатрах из привязанного к подобранным балкам гофрированного железа, с нужниками, благоразумно выкопанными на безопасном расстоянии от колодца, и с отремонтированным, в рабочем состоянии общинным прессом для выжимки оливкового масла, так что можно было продолжать зарабатывать деньги и не допустить голода. Они увидели, что всё это находится под началом гиганта, который в старые времена был бы почитаем и уважаем больше учителя или священника.
Три месяца земля поднималась и опускалась, будто шумно вздыхала и, задержав дыхание, делала выдох. Все жили в шатрах, которые как-то раз смыла и искромсала не по времени студеная буря, но, скрепив на живую нитку, их снова установили. Все начало зимы люди дрожали от холода, собираясь иногда человек по пятнадцать в палатку, чтобы согреться, – а потом пошли подниматься деревянные сарайчики, в которых было несравнимо просторнее, но почти так же зябко. Антония на три месяца уехала на каникулы, которые королева организовала в лагерях, первоначально строившихся для сирот гражданской войны, и вернулась оттуда со вшами, гнидами и новым шокирующим словарным запасом ругательств и обозначений причинных мест. Через год началось восстановление, завершившееся в три года. Прекрасные древние венецианские городки предстали теперь скопищем неотличимых беленных известкой бетонных коробок. Один поселок полностью перестроил эмигрант-филантроп, растративший все состояние на водопровод, канализацию, мощеные улицы и фонарные столбы из сварной стали. Местечко стало таким же прелестным, как Фискардо – единственный уцелевший городок. Поселок Пелагии заново отстроили ниже по холму, ближе к новой дороге, проложенной изобретательными французскими инженерами, а ее старый дом был заброшен, сокровища и реликвии в тайнике похоронены, казалось, безвозвратно.
Оттого что землетрясение состояло целиком из сдавливающих волн, трещин в земле открылось совсем немного. Но одну вскоре после бедствия обнаружил итальянский пожарный. Он ехал из Аргостоли на позаимствованном у американца джипе и встал перед разрушенным и покинутым домом Пелагии, глядя на него с тревогой и трепетом. Проходя через двор с расколотой оливой, он заметил трещину в земле. Заглянув в нее, пожарный увидел скелет со смятыми ребрами грудной клетки, раздробленной челюстью массивного черепа, открытой, словно ее захватили посреди речи, и потускневшими серебряными монетами на глазных впадинах, отчего скелет, казалось, смотрел с печалью, удивлением и укором.
Пожарный несколько минут пристально смотрел в трещину, пока новое сотрясение земли не покачнуло его. Сорвав росший среди камней золотистый мак, он бросил его вниз к останкам и пошел к джипу за лопатой. Но как только он начал новое погребение, его качнуло еще одним толчком, и красная земля опять сомкнулась над колоссальными костями Карло Гуэрсио.
67. Плач Пелагии
Это был мой островок безопасности, единственное мое пристанище, суть моих воспоминаний. Здесь, в этом доме, мама моя с сияющими карими глазами держала меня на руках, и в этом же доме она умерла. А мой скорбевший отец собрал всю любовь свою и отдал ее мне одной, и растил меня, и по-мужски готовил мне невкусную еду, и усаживал меня на колени, и ноги у меня прирастали к земле, когда я слушала его рассказы. Он с такой любовью беседовал со мной, он трудился ради меня, он позволял мне быть ребенком. Когда я уставала, он брал меня на руки и нес, он укладывал меня спать и гладил мои волосы, а я слышала, как он говорил в темноте: «Корициму, если бы не ты, если бы не ты…» – и покачивал головой, потому что не находил слов в этот момент, его слишком большое сердце не могло удержать их, и я закрывала глаза и засыпала, чувствуя запахи мазей и табака, и мне не снились страшные сны про турок и чудищ, и ночью мне иногда казалось, что я вижу, как открывается дверь и входит, улыбаясь, моя мама.