Мандолина капитана Корелли
Шрифт:
Все случилось не так, как ожидали. Те, кто полагал, что их охватит гнев, вместо этого были поражены собственным интересом, любопытством или апатией. Те, кто думал, что их обуяет ужас, испытали ледяное спокойствие и прилив мрачной решимости. Те, кто долго тревожился, успокоились, а одну женщину посетило вполне простительное предчувствие духовного спасения.
Пелагия побежала домой, к отцу, следуя древнему инстинкту, который предписывал: те, кто любит друг друга, в минуту смерти должны быть вместе. Отец, как и прочие, стоял в дверях; прикрыв рукой глаза от солнца, он наблюдал за опускавшимися парашютистами. Задыхаясь, она бросилась к нему в объятья и почувствовала, что он дрожит. Неужели боится? Он гладил ее по волосам, а она взглянула на него и поразилась: губы его шевелились, а глаза блестели не от страха, а от возбуждения.
– История! – провозгласил он. – Всё это время я писал историю, а сейчас история творится на моих глазах. Пелагия, дочь моя дорогая, я всегда хотел пожить в истории. – Он отпустил ее, вошел в дом и вернулся с тетрадкой и отточенным карандашом.
Самолеты скрылись, и наступила долгая тишина. Казалось, ничего не произошло.
На берегу гавани солдаты дивизии «Акви», как бы извиняясь, высаживались с десантных судов и приветственно, но неуверенно махали людям, стоявшим у своих домов. Кто-то в ответ грозил кулаком, другие махали, многие делали выразительный жест ладонью – настолько обидный, что в последующие годы он стал считаться оскорблением, наказуемым лишением свободы.
В деревне Пелагия с отцом смотрели, как мимо легко шагают взводы парашютистов, а их командиры, нахмурив брови и поджав губы, сверяются с картами. Некоторые итальянцы были такими маленькими, что казались ниже своих винтовок.
– А они забавные, – отметил доктор. Следом за одной колонной шел особенно низенький человечек с качающимися на каске петушиными перьями, комически выбрасывая ноги и держа под носом палец, обозначавший усики. Проходя мимо Пелагии, он вытаращил глаза и пояснил: «Синьор Гитлер!» – удостоверяясь, что она поняла шутку и посмеялась.
Стоя перед домом, Коколис вызывающе отдавал коммунистическое приветствие – поднятая рука, сжатый кулак, – но его совершенно сбило с толку, когда проходившая без офицера небольшая группа ответила ему тем же салютом, преувеличенным и con brio. [89] Он разинул рот от удивления. Они над ним насмехаются, или в фашистской армии тоже есть товарищи?
Офицер, поджидавший своих солдат, остановился перед доктором и озабоченно спросил, размахивая у него перед лицом картой:
89
С жаром (ит.).
– Ессо una carta della Cephallonia. Dov'e Argostoli? [90]
Доктор взглянул в темные глаза на симпатичном лице, диагностировал законченный случай крайнего дружелюбия и ответил по-итальянски:
– Я не владею итальянским, а Аргостоли, более или менее, находится напротив Ликзури.
– Вы говорите очень бегло для не владеющего языком, – сказал офицер. – Тогда где находится Ликзури?
– Напротив Аргостоли. Отыщите одно и найдете другое, если только не проскочите между ними.
90
Это карта Кефалонии. Где находится Аргостоли?
Пелагия, боясь за отца, ткнула его в бок. Но офицер вздохнул, снял каску, почесал лоб и искоса взглянул на них.
– Пойду как все, – проговорил он и поспешил к своим. Через минуту он вернулся, преподнес Пелагии желтый цветочек и снова скрылся.
– Однако, – проговорил доктор, царапая в тетрадке.
Мимо них шагала в ногу колонна солдат, более щеголеватых, чем другие. Впереди – вспотевший капитан Антонио Корелли из 33-го артиллерийского полка, с перекинутым за спину футляром, в котором находилась мандолина, названная им «Антония», поскольку была его второй половиной. Он увидел Пелагию.
– Bella bambina, [91] в девять часов! – прокричал он. – Равнение нале-во!
Одновременно головы солдат резко повернулись к ней, и она пережила удивительный миг церемониального марша – таких смешных и нелепых ужимок и гримас, что нарочно не придумаешь.
Один солдат скосил глаза и оттопырил нижнюю губу, другой надулся и послал ей воздушный поцелуй, третий принялся маршировать походочкой Чарли Чаплина, еще один делал вид, что на каждом шагу спотыкается о собственные ноги, а следующий сдвинул набок каску, раздул ноздри и так высоко закатил глаза, что зрачки скрылись под верхними веками. Пелагия прижала руку корту.
91
Красавица (ит.).
– Не смейся, – приказал доктор вполголоса. – Наш долг – ненавидеть их.
24. Весьма нелюбезная капитуляция
Я прибыл на Кефалонию только в середине мая – меня перевели туда, в 33-й артиллерийский полк дивизии «Акви», только потому, что раненая нога делала меня не годным ни к чему, кроме несения гарнизонной службы. К тому времени я настолько разочаровался в армии, что отправился бы куда угодно, где жизнь была бы спокойной, а я бы мог предаваться воспоминаниям и бередить свои раны. На меня накатило нечто вроде сильнейшей депрессии – она охватывает солдат, которые поняли, что они, до предела расходуя силы, истощая свое мужество и здравомыслие, пока не станет ясно, что внутри уже ничего нет, сражались не на той стороне; и правда – я чувствовал, что голова моя пуста, а в груди – вакуум. Я все еще был нем от горя после гибели Франческо, меня по-прежнему оглушала собственная тупость: я так и не смог догадаться, что мои мечты о превращении порока в преимущество росли из глупой самонадеянности; это правда – любовь к Франческо вдохновляла меня на великие дела, но я забыл о том, что его могут убить. Я вошел в войну романтиком, а вышел одиноким, подавленным и обреченным. На ум приходит выражение «с разбитым сердцем», но его недостаточно, чтобы выразить, как бывает, когда полностью разбиты и тело, и душа. Я понимал, что хочу спастись бегством (я завидовал нашим солдатам в Югославии, перешедшим на сторону противника и вступившим в дивизию «Гарибальди»), но ведь это невозможно – убежать от тех чудищ, что сидят глубоко и пожирают тебя изнутри; и есть только два пути одолеть их – бороться с ними, как Иаков со своим ангелом и Геркулес со своими змеями, или не обращать на них внимания, пока они сами не сдадутся и исчезнут. Я выбрал последнее, и это оказалось легче с помощью маленького чуда по имени капитан Антонио Корелли. Он стал для меня источником веры в хорошее, чистым ключом, своего рода святым, в котором нет и следа отталкивающего благочестия, – таким святым, что к соблазну относится как к своей игрушке, а не противнику; но при этом он оставался человеком чести, поскольку не представлял себе иного.
Впервые я встретил его в лагере под Аргостоли – квартирмейстеры тогда еще не организовали постой у местных жителей. Стояла середина весны, когда остров в самом расцвете своей безмятежности и красоты. В начале года бывают сильные штормы, потом может наступить совершенно невыносимая жара, но весной всё благоухает, по ночам дует легкий ветерок и идет мягкий дождик, в самых невероятных местах распускаются дикие цветы. Казалось, после мучений на войне я сошел с лодки на берег Аркадии; покой настолько ошеломлял, что хотелось плакать, благодарить, и верилось в него с трудом. То был остров, где физически невозможно оставаться мрачным, где злые чувства существовать не могут. К тому времени, как я прибыл, дивизия «Акви» уже сдалась его чарам, утонула в его подушках, прикрыла глаза и погрузилась в нежную дрему. Мы забыли, что мы – солдаты.
В первую очередь меня поразил до боли прозрачный свет. Наверное, было бы смешно утверждать, что у воздуха Кефалонии нет плотности, но свет настолько прозрачен, настолько чист, что на какое-то время слепнешь, – он оглушает, но неприятных ощущений нет. Два-три дня я ходил прищурившись. Оказалось, ночь на Кефалонии наступает без вмешательства сумерек, а когда собирается дождь, свет становится подобен перламутру. После дождя остров пахнет соснами, теплой землей и темным морем.
Второе, что довольно странным образом поразило меня, – неправдоподобные размеры и древность оливковых деревьев. Почерневшие, шишковатые, изогнутые и крепкие, они заставляли меня ощущать себя мотыльком-однодневкой, словно тысячи раз видели людей, подобных нам, и наблюдали за их уходом. Они обладали терпеливым всеведением. В Италии мы спиливаем старые деревья и сажаем молодые, а здесь можно было положить руку на эту древнюю кору, взглянуть на клочок неба, сверкающий сквозь полог листвы, и ощутить себя песчинкой от мысли, что другие наверняка делали то же самое, под этим же самым деревом за тысячелетие до тебя. Греки, поколение за поколением, сохраняют их живыми, заботливо подрезают, и деревья, видимо, привыкают к семье, как дом или овечье стадо.