Мандолина капитана Корелли
Шрифт:
Третьим меня поразило спокойное, решительное чувство собственного достоинства островитян, и я видел, что на других солдат это произвело впечатление тоже. Многие наши парни были буйными и неотесанными типами, каких можно найти в любой армии, – та разновидность преступников, что с инстинктивной прозорливостью отыскивает себе узаконенную возможность быть подонками; некоторые в пьяном виде были достаточно подлы, чтобы вести себя так, будто оккупация дала им право помыкать населением. Но дело в том, что островитяне с самого начала дали ясно понять, что не потерпят подобного вздора, независимо от того, есть у нас оружие или нет. По счастью, офицеры дивизии были людьми благородными, и если бы не это, я совершенно уверен, что островитяне вскоре бы взбунтовались, как это очень быстро произошло в районах, оккупированных немцами.
О чувстве гордости этого народа можно судить по тому, что произошло, когда мы потребовали капитуляции. Услышал я эту историю от капитана Корелли. В рассказах он был склонен к театральному преувеличению, всё касавшееся его выглядело оригинальным, он всегда поднимался над обстоятельствами, ценя в событии степень забавности и иронично пренебрегая соответствием действительности. Он вообще смотрел на жизнь, иронично приподняв бровь, и в нем совсем не было этакого ранимого самолюбия, что не позволяет человеку пошутить
Впервые я встретился с ним в отхожем месте лагеря. У его батареи был нужник, известный под именем «Ла Скала»: капитан организовал оперный кружок, что совместно испражнялся там каждое утро в одно и то же время, сидя рядком на деревянном помосте со спущенными штанами. У него было два баритона, три тенора, бас и альт, подвергавшийся многочисленным насмешкам из-за необходимости петь все женские партии; а суть была в том, что каждый должен был выдать говешку или пустить голубка во время крещендо, пока этого не было слышно за пением. Таким образом, недостойность совместного справления нужды сводилась к минимуму, а весь лагерь начинал день, мурлыкая воодушевляющую мелодию, звучавшую у всех в головах. Мое первое знакомство с «Ла Скала» произошло так: в 7.30 утра я услышал «Хор недовольных», [92] который сопровождали весьма раскатистые и звонкие литавры. Естественно, я не мог устоять и пошел разузнать, в чем дело. Я приблизился к месту, отгороженному брезентом, на котором мазками чего-то белого было выведено «Ла Скала». Из-за брезента несло отвратительной вонью, но я вошел и увидел ряд испражнявшихся со своих насестов солдат с багровыми лицами – они заливались от всей души и стучали ложками по стальным каскам. Я был и смущен, и изумлен, особенно заметив сидевшего среди солдат офицера, который безмятежно дирижировал концертом, зажав в правой руке перышко. Обычно офицеру в форме отдается честь, особенно – если он в фуражке. Я же отдал честь поспешно и поскорее ретировался; я не знал, по какому уставу приветствовать офицера в форме, с приспущенными штанами, во время строевого учения, состоящего из хоровой дефекации на оккупированной территории.
92
Вероятно, речь об опере Дж. Верди «Травиата». Это либо «Хор испанских матадоров» (поют матадоры и пикадоры, и последние ударяют в такт пиками), либо «Хор цыган» (их прогнали с праздника, они возмущаются и в такт пению бьют в бубны и тамбурины).
Впоследствии я тоже присоединился к оперному кружку, оказавшись «добровольно призванным» капитаном после того, как он услышал мое пение при чистке ботинок и понял, что я – еще один баритон. Он вручил мне лист бумаги, стянутый с доски приказов самого генерала Гандина. На нем значилось:
По приказу штаба Supergreccia [93] бомбардир Карло Пьеро Гуэрсио должен явиться для исполнения оперативных обязанностей по любой малейшей прихоти капитана Антонио Корелли из 33-го артиллерийского полка дивизии «Акви».
Должностные обязанности:
1. Все призванные к несению регулярных музыкальных тягот будут принуждены к игре на музыкальных инструментах (ложках, касках, расческе с бумагой и т. д.).
2. Любой упорно не берущий высокие ноты будет кастрирован, его яйца пожертвованы на благотворительные цели.
3. Любой утверждающий, что Доницетти лучше Верди, будет наряжен женщиной, подвергнут открытому осмеянию перед строем батареи и орудий, принужден носить на голове кухонный котелок, а в исключительных случаях от него будет требоваться исполнение «Фуникули, Фуникуля» [94] или любой другой песни о железных дорогах, какую капитан Антонио Корелли время от времени сочтет подходящей.
4. Все aficionado [95] Вагнера будут безоговорочно расстреляны без суда и возможности обжалования.
5. Пьянство должно быть обязательным только в тех случаях, когда выпивку покупает не капитан Антонио Корелли.
93
Верховное командование итальянских частей на греческой территории.
94
«На качелях» – итальянская песня, музыка Л. Дэнца, слова К. Валькадоса, написана по случаю строительства первого фуникулера в Италии.
95
Поклонники (ит.).
История капитана о капитуляции Кефалонии была такой: во время высадки командующий состав отправился к аргостолииской ратуше, чтобы принять сдачу городских властей.
Они остановились на улице с отделением вооруженных солдат и послали требование о передаче здания и полномочий. Назад приходит послание, где говорится просто: «Va fanculo». [96] Наши офицеры в шоке – просто оцепенели. Это же не язык дипломатии и вообще едва ли адекватная реакция тех, кто должен корчиться под сапогом завоевателя. Они посылают еще одно сообщение, угрожая штурмом здания. Обратно приходит записка, заявляющая, что любой итальянец, требующий капитуляции, будет немедленно застрелен. Еще большее оцепенение, усугубленное неуверенностью: а есть ли, на самом деле, у тех, внутри, оружие. Офицеры в замешательстве: что, если местные власти действительно могут выдержать осаду? Посылают еще одну депешу, в которой требуют разъяснений, и назад приходит ответ: «Раз вы не знаете, что означает «пошел на…», заходите, мы вам покажем». «О, черт!» – говорят офицеры, стоя на солнцепеке. Задержка уже около получаса, замешательство растет, а из здания
96
Пошел на… (ит.).
Так мне это рассказывал Корелли, и я уверен, что в некоторых деталях события несколько приукрашены. Но правда то, что власти наотрез отказались сдаваться нам, и в конечном счете, действительно пришлось доставлять самолетом немца. Корелли находил эту историю невероятно забавной и любил снова и снова рассказывать ее, увеличивая количество посланий и оскорблений, а все остальные сидели и слушали с горящими ушами.
Мне кажется, Корелли считал это настолько смешным из-за того, что всерьез относился лишь к музыке, – пока не встретил Пелагию. А я – я полюбил его так же сильно, как любил Франческо, но совершенно по-другому. Он был подобен одной из тех питающихся гнилью орхидей, что способны сотворить чудо гармонии, распустившись даже на куче дерьма, на черепах и костях. Винтовка его ржавела, он даже терял ее пару раз – но он выигрывал битвы, не вооруженный ничем, кроме мандолины.
25. Сопротивление
По всему острову расцвела настенная живопись, весело, а может, злобно пользуясь тем, что итальянцы не могли расшифровать кириллицу. «R» они принимали за «Р», не знали, что «G» может выглядеть как «Y» или перевернутое «L», представления не имели, что означает треугольник, думали, что «Е» – это «Н», тету истолковывали как разновидность «О», не учитывали, что буква в форме палатки была той же, что выглядела как перевернутая «Y», их сбивали с толку три горизонтальные черты, которые также могли писаться загогулиной, помнили из математики, что «пи» означало 22, деленное на 7, но не подозревали, что «Е» задом наперед – это «S», что «Y» может также писаться как «V», но на самом деле является «Е», их приводило в смятение существование «О» с вертикальной чертой, что в действительности оказывалось «F», не понимали, что «X» – это «К», совершенно терялись в догадках, что может означать изящный трезубец, и находили, что омега напоминает сережку. Таким образом, сложились идеальные условия для ночных выплесков белой краски – огромными буквами и на всех доступных стенах; тем более, индивидуальный почерк каждого художника приводил буквы в совершенно непостижимый вид. «ЭНОСИС» [97] сражалось за место с «ЭЛЕФ-ТЕРИА», [98] «Да здравствует король!» без видимой аномалии сожительствовало с «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Итальяшки, пошли вон» примыкало к «Дуче, съешь мое говно». Почитатель лорда Байрона написал пляшущими латинскими буквами «О Греция, восстань!», [99] а предатель генерал Чолакоглу – этот новый вождь греческого народа – появлялся всюду как карикатурная фигура, совершающая с Дуче разные непристойные и некрасивые действия.
97
Энное (греч.).
98
Независимость (греч).
99
Дж. Байрон «Песня греческих повстанцев», перевод С. Маршака.
В кофейне и в полях мужчины рассказывали анекдоты про итальянцев: «Сколько скоростей у итальянского танка? – Одна передняя и четыре задних». – «Какая самая короткая книга на свете? – Итальянская книга героев войны». – «Сколько нужно итальянцев, чтобы ввернуть лампочку? – Один – держать лампочку и двести – вертеть комнату». – «Как зовут собаку Гитлера? – Бенито Муссолини». – «Почему итальянцы носят усы? – Чтобы не забывали о мамочке». В свою очередь, итальянские солдаты в лагерях спрашивали: «Как узнать, что у греческой девушки месячные?», а ответ был: «На ней только один носок». Пауза затянулась: население и оккупанты держались друг от друга подальше, через анекдоты разряжая виноватую подозрительность с одной стороны и очень сердитое негодование с другой. Греки строго по секрету говорили о партизанах, об организации сопротивления, а итальянцы заточили себя в лагере, и единственными признаками их активности были установка батарей, ежедневная разведка самолетами-амфибиями и верховой комендантский патруль: трясшихся в пыли патрульных больше интересовало позаигрывать с дамочками, нежели усилить посты в быстро наступающей ночи. А потом приняли решение определить офицеров на постой у подходящих представителей местного населения.
Пелагия впервые узнала об этом, когда вернулась от колодца и обнаружила стоящего в кухне пухлого итальянского офицера с сержантом и рядовым: он оценивающе оглядывался вокруг и делал пометки карандашом – таким тупым, что прочесть написанные отпечатки можно было, лишь повернув бумагу к свету.
Пелагия уже перестала бояться, что ее изнасилуют, привыкла хмуриться в ответ на плотоядные взгляды и хлопать по рукам, которые в исследовательских целях щипали ее за задницу; итальянцы оказались благопристойным вариантом Ромео, примирившимся с резким отказом, но не оставляющим надежды. Тем не менее, когда она вошла и увидела солдат, страх вспыхнул снова, и после секундной нерешительности Пелагия готова была задать стрекача. Полный офицер располагающе улыбнулся, поднял руки, словно желая сказать: «Я бы все объяснил, но не знаю греческого», и произнес: «Ах!» – тоном, означавшим: «Как приятно видеть вас, вы такая хорошенькая, а я смущен тем, что нахожусь в вашей кухне, но что же я могу поделать?» Пелагия сказала: «Aspettami, vengo» [100] и побежала за отцом в кофейню.
100
Прошу подождать (ит.).
Солдаты, как их и просили, подождали, и скоро Пелагия появилась с доктором – тот шел на эту непредвиденную встречу с некоторой тревогой. Сердце у него сжималось и слабело от боязливого ожидания, но вместе с тем он ощущал безучастную и невозмутимую храбрость тех, кто решительно настроен противостоять угнетению с достоинством; он припомнил свой совет ребятам в кофейне – «Давайте использовать наш гнев с умом» – и расправил плечи. Он пожалел, что у него нет усов с навощенными кончиками, которые можно было бы сердито и осуждающе покручивать.