Мандолина капитана Корелли
Шрифт:
Мандрас опустился на колени и приложил ствол к голове старика. Он колебался, где-то в глубине сознания ужасаясь себе. Чтобы не казалось, что он медлит, он взвел курок и слегка потянул за спуск. Он не мог этого сделать. Крепко зажмурил глаза. Нельзя терять лицо. Он должен выглядеть мужчиной в глазах других – это вопрос чести. Так или иначе, палачом был Гектор, а он – всего лишь исполнитель. Человек приговорен к смерти и умрет в любом случае. Он немного походил на доктора Янниса – такие же жидкие седые волосы и выступающий затылок. Доктор Яннис, считавший его недостойным приданого. Кого волнует еще один бесполезный старик? Лицо Мандраса скривилось от напряжения, и он нажал курок.
Потом, не веря, посмотрел не на кровавое месиво костей и мозгов, а на дымящееся дуло пистолета. Гектор похлопал Мадраса по спине и сказал:
– Годишься.
Мандрас попытался встать на ноги, но сил не было, и Гектор, просунув руку ему под мышку, поднял его.
– Революционное правосудие, – сказал он. И добавил: – Историческая необходимость.
Когда они уходили из деревни, ступая по пыли и острым камням, вновь сжавшимся до тропинки, Мандрас чувствовал, что не может никому смотреть в лицо, и бессмысленно глядел в грязь под ноги.
– А что он сделал? – спросил он наконец.
– Поганый старый ворюга.
– Что он украл?
– Ну, это было не совсем воровство, – ответил Гектор, сняв феску и почесав голову. – Тут англичане сбрасывают провиант – нам и для ЭДЕС. Мы дали строгие указания жителям округи – докладывать о каждом сбросе, чтобы мы могли первыми до него добраться. Вполне разумно в данных обстоятельствах. А этот пошел и доложил о сбросе в ЭДЕС, а потом еще открыл одну коробку и взял бутылку виски. Мы нашли его под парашютом – валялся пьяный в стельку. А это – кража и неподчинение. – Гектор надел феску. – С этими людьми приходится быть твердым, иначе они начнут творить что вздумается. В них полно неверного понимания – как раз от этого мы должны их избавить в их же интересах. Ты не поверишь, но половина этих крестьян – монархисты. Подумать только! Отождествлять себя с угнетателями!
Мандрасу никогда не приходило в голову быть чем-то иным, кроме монархиста, но он согласно кивнул и спросил:
– А тот сброс был для ЭДЕС?
– Да.
Из деревни позади сквозь безмолвие донесся душераздирающий вопль. Он вздымался и сникал, как вой сирены; отразившись эхом от утеса над головами, мчался через долину к противоположным скалам, возвращался и перемежался с новым запоздало налетевшим звуком. Мандрас прогнал из головы совершенно отчетливую картину: девушка, черноволосая и юная, как Пелагия, причитает, рыдает, раскачивается и стенает над искромсанным телом убитого отца, – и сосредоточился на завывании. Если не думать о том, что это такое, звучит сверхъестественно красиво.
29. Этикет
Ярким утром в самом начале оккупации капитан Антонио Корелли проснулся, как обычно, с чувством вины. Это чувство охватывало его каждое утро и оставляло во рту привкус прогорклого масла: капитан прекрасно знал, что спит в чужой постели. Он ощущал, что с каждым днем его самоуважение неуклонно уменьшается, чем больше он гонит от себя мысли о том, что вытеснил Пелагию с ее места и она ночует, завернувшись в одеяла, на холодных плитах кухонного пола. Правда, в самые холодные ночи рядышком сворачивалась Кискиса, правда и то, что он принес ей два армейских тюфяка, чтобы положить один на другой и соорудить матрац, но, тем не менее, ощущая собственную недостойность, он раздумывал, не станет ли она считать свою постель навсегда оскверненной. Его беспокоило и то, что ей приходится подниматься очень рано, чтобы одеться и убрать постель к моменту, когда он выходит в кухню. Он видел, как она зевает, водя пальцем по трудным английским словам в медицинской энциклопедии, или с какой-то мстительностью трудится, вышивая одеяло, которое, похоже, совсем не увеличивалось в размерах. Каждый день он произносил, приподнимая фуражку, «Buon giorno, кирья Пелагия», и каждый раз у него мелькала мысль, как это нелепо: он знает, как будет по-гречески «сударыня», и не может сказать «с добрым утром». Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем видеть, что она улыбается, и поэтому он решил научиться говорить по-гречески «доброе утро», чтобы можно было небрежно поздороваться с ней, выходя к Карло, приехавшему отвезти его на джипе в часть. За наставлением он обратился к доктору Яннису.
Тот находился в дурном расположении духа только лишь потому, что ему нравилось именно в это утро пребывать именно в таком настроении. Знакомство с толстым интендантом сильно облегчило ему врачебную практику, стало лучше, чем даже в мирное время, и поскольку тот, несомненно, был ипохондриком, они виделись достаточно часто, чтобы поток необходимых поставок не прерывался. Любопытно, что как раз когда у него наконец появилось достаточно медикаментов, островитяне прекратили хворать. О явлении, когда люди коллективно перестают болеть в тяжелое время, он слышал, но никогда прежде с ним не сталкивался, и каждый раз, узнав об успехах Союзнических сил, он начинал беспокоиться о неизбежных массовых хворях после освобождения. Он стал негодовать на итальянцев за то, что его полезность снизилась, и, возможно, именно поэтому сообщил Корелли, что «с добрым утром» по-гречески будет «ай гамису».
– Ай гамису, – раза три-четыре повторил капитан и заявил: – Теперь я могу сказать это Пелагии.
Доктор пришел в ужас и стал быстро соображать.
– О нет, – сказал он, – кирье Пелагии так говорить нельзя. Женщине, живущей с вами в одном доме, говорят «калимера». Это просто одно из странных правил, которые существуют в некоторых языках.
– Калимера, – повторил капитан.
– А если кто-то приветствует вас, – продолжал доктор, – вы должны ответить «путанас йи». [111]
111
Выблядок (греч.).
– Путанас йи, – порепетировал капитан.
Выходя на улицу, он гордо произнес:
– Калимера, кирья Пелагия.
– Калимера, – ответила Пелагия, выдергивая стежки из своего тщетного вышиванья. Корелли подождал, чтобы она удивилась или улыбнулась, но отклика не последовало. Пелагия улыбнулась, только когда он ушел, весьма разочарованный.
На улице Корелли обнаружил, что Карло еще не материализовался, и потому опробовал свое новое приветствие на жителях деревни.
– Ай гамису! – бодро сказал он Коколису, который сверкнул на него глазами, мрачно нахмурился и сплюнул в пыль.
– Ай гамису! – сказал он Велисарию, который дернулся к нему и разразился потоком ругательств, капитаном, к счастью, не понятых. Корелли избежал тумака разъяренного великана только потому, что угостил его сигаретой. «Может, просто не нужно разговаривать с греками?» – подумал он.
– Ай гамису! – сказал он Стаматису, который в последнее время пытался совладать со своей семейной жизнью, пробуя делать вид, что к нему вернулась глухота.
– Путанас йи! – на ходу буркнул старик.
Тем же вечером в Аргостоли капитан гордо испробовал новое приветствие на Паскуале Ласерба, неуклюжем итальянце-фотографе, которого заставили работать переводчиком, и ужаснулся, после некоторых недоразумений обнаружив, что доктор ввел его в заблуждение. Он пришел в себя, сидя в кафе возле ратуши, больше расстроившись, чем рассердившись. Почему доктор так поступил? Ему казалось, что между ними установилось нечто вроде взаимного уважения, но доктор, тем не менее, научил его говорить «пошел на…» и «шлюхин сын», и он весь день строил из себя дурака, приподымая фуражку, улыбаясь и произнося эти ужасные вещи. Господи! Ведь он же говорил их даже священнику, дружелюбной собаке и маленькой девочке с чумазым, но трогательно невинным личиком!