Мандолина капитана Корелли
Шрифт:
Капитан еще больше высунул язык и уставился ей в лицо с таким собачьим обожанием, что она перестала наматывать и сказала:
– Послушайте, как же я могу делать это как следует, если вы все время смешите меня? Ненормальный какой-то.
– Гав! – снова сказал он, настолько увлекшись к тому моменту своим комическим представлением, что уже забыл, почему пришлось прибегнуть к нему. Он заскулил, как бы просясь на улицу, а потом принялся отрывисто лаять на пряжу, словно та была опасным, непонятным врагом.
– Глупая собака, – сказала Пелагия, ласково шлепнув его по носу.
– Вы представляете, насколько по-идиотски вы оба смотритесь? – попенял им доктор. – Господи, с ума можно сойти! Видели бы вы себя со стороны!
– А что я сделаю? – сердито спросила Пелагия, недовольная тем, что их детскую забаву
Капитан закинул голову и завыл на мелодию «Sola, Perduta, Abandonnata». [114] Доктор вздрогнул и покачал головой, а Кискиса подошла к двери и поцарапалась в нее, предпочитая торчать под проливным дождем, нежели оставаться в комнате и терпеть этот бедлам, – настоящие собаки были существами довольно скверными. Пелагия поднялась, взяла со стола персик, вернулась на свое место и, как только капитан снова запрокинул голову, чтобы издать наиболее жалостливый вой, запихнула персик ему в рот. Стоило посмотреть на его изумленную перекосившуюся физиономию с выпученными глазами.
114
Одинокий, потерянный, заброшенный (ит.).
– Представляете, как вы дурацки выглядите? – спросила она. – На коленях, весь опутанный пряжей и с персиком во рту!
– Захватчики должны держать себя с большим достоинством, – сказал доктор, чье чувство исторического соответствия было несколько оскорблено.
– Угу, – ответил капитан.
Пелагия отвлекалась по понятным причинам, а когда покончила с пряжей, выяснилось, что она постепенно мотала ее всё туже. Капитан поднялся, чувствуя, что носом дышать трудно, а ртом невозможно. Он вгрызся в персик, уронил остаток на пол, и там его с некоторым интересом исследовала Кискиса, а потом куда-то уволокла. Капитан попытался высвободить руки и не смог.
– Заговор! – закричал он. – Коварный заговор греков против итальянских освободителей!
– Не буду я ее снова сматывать, – сказала Пелагия, – и так столько времени на это ушло!
– Связан на всю жизнь, – сказал капитан, и глаза их встретились. Она застенчиво улыбнулась и – совершенно не понять, почему, – снова опустив глаза, проговорила:
– Плохая собака.
34. Освобождение масс (3)
Вызов на ковер к подполковнику Майерсу был унизителен и сбивал с толку, но с Гектором и его командиром Арисом это случалось так часто, что почти превратилось в игру. Каждый раз, когда англичанам докладывали о проступках и зверствах твоей партизанской группы, от тебя требовалось только одно – изображать неведение, или негодование, или– покаянный ужас, а потом говорить, что не можешь подписывать никаких соглашений без разрешения афинского комитета, а для этого придется направить посыльного, которому на путь в оба конца потребуется недели две. К тому же всегда можно сказать, что гонца схватили и убили итальянцы, или немцы, или другие отряды сопротивления, можно даже обвинить англичан, говоря, что они явно благоволят к ЭДЕС. Можно было обвинить даже греческих крестьян, которых немцы вооружили, чтобы они могли оборонять своих цыплят от безжалостной конфискации патриотичными партизанами ЭЛАС. Преимущество в том, что изредка это было правдой и почти никогда не поддавалось проверке.
Поправив красную феску, Гектор стоял перед подполковником Майерсом, чувствуя себя напроказившим школьником. Мандраса он оставил на улице, не желая, чтобы тот стал свидетелем его смущения. Мандрас наблюдал за входившими и выходившими английскими офицерами связи, снова поражаясь их высокому росту, красным облупленным носам и тому большому удовольствию, которое они находили в подтрунивании друг над другом. Некоторые были новозеландцами, и Мандрас полагал, что это, должно быть, такое особое место в Британии, где солдат специально воспитывают, чтобы сбрасывать с парашютами из «либерейторов» для подрыва виадуков. Они вечно были простужены, но обладали невероятной выносливостью и отпускали непонятные шутки, смысл которых при переводе совершенно терялся. Они прилагали искренние усилия, чтобы выучить новогреческий язык, но удовольствие находили в коверканьи слов; если женщину звали Антигона, они называли ее «анти Гони», [115] а сам Гектор был известен как «Мой сектор». Мандрас не мог знать, что фраза «Это мой сектор» служила стандартной отговоркой его наставника, когда тому предъявляли обвинения в двурушничестве, нечестности и варварстве.
115
Тетушка Гони (искаж. англ.).
– Это мой сектор, – сказал Гектор Майерсу и в этот раз, – и я получаю приказы из Афин, а не от вас. Вы что – грек, что постоянно нам приказываете?
Майерс покорно вздохнул. Он не обучался дипломатии, ему не сказали, что девяносто процентов его работы будет сводиться к предотвращению междоусобной войны среди греков, и он стремился к простой жизни, в которой нужно было только воевать с немцами. Он чуть не умер от пневмонии и по-прежнему был очень худ и слаб, но тем не менее, обладал моральным авторитетом человека, который отказывается поступаться этическими принципами во имя идеала. Все руководители ЭЛАС ненавидели его за то, что он заставлял их ощущать себя червяками, и всё же не смели слишком открыто не повиноваться ему, потому что для них он был источником всего оружия и золотых соверенов, которые они запасали на революцию, после того как уйдут немцы. Им приходилось ублажать его, исполняя кое-какие планы, время от времени проводя незначительные воинственные операции против войск Оси и терпя лекции, которые он вечно читал им с горящими глазами и неоспоримой уверенностью.
– Это было оговорено с самого начала: все партизанские группы находятся под контролем Каира. Будьте любезны, не заставляйте меня повторять одно и то же при каждой нашей встрече. Если последует какое бы то ни было продолжение вашего теперешнего контр-продуктивного поведения, я не замедлю организовать прекращение поставок для вас. Это понятно?
– Вы нам ничего не даете, все поставки идут в ЭДЕС. Вы к нам несправедливы.
– И снова вздор, – возразил подполковник. – Сколько раз я должен говорить то, что вам уже известно? Мы всегда все строго соразмеряем. – Подполковник выпрямился. – В который раз мне приходится напоминать вам, что в этой войне у нас общий враг? Приходило вам хоть когда-нибудь в голову, что мы воюем с немцами? Вы что, действительно полагаете, что достаточно только взорвать горгопотамосский виадук? Потому что это было последнее полезное дело, которое ЭЛАС вообще сделала, и это был последний раз, когда вы хоть как-то сотрудничали с ЭДЕС.
Гектор покраснел.
– Вам нужно говорить с Арисом. Я получаю приказы от него, а он получает их из Афин. Ко мне придираться бесполезно.
– Я разговаривал с Арисом. Снова, и снова, и снова. А теперь говорю с вами. Арис просил меня поговорить с вами, потому что, по его словам, ответственность за последние преступления лежит на вас.
– Преступления? Какие преступления?
Подполковника окатила волна презрения и захотелось ударить двуличного боевика, но он сдержался и начал перечислять по пальцам:
– Во-первых, в прошлую пятницу был сброс для ЭДЕС, которая, позвольте вам напомнить, стала единственной главной группой, действительно воюющей с врагом. Вы и ваши люди напали на ЭДЕС, отогнали их и целиком украли сброс.
– Мы не украли, – заявил Гектор, – во всяком случае, нам не пришлось бы этого делать, если бы вы снабжали нас по справедливости. Никого ведь не убили.
– Вы убили пять человек из отряда Зерваса, включая британского офицера связи. Во-вторых, мы снабдили вас большой суммой денег, но вы ни разу не заплатили крестьянам за то, что забираете у них. Неужели вы настолько глупы, что не понимаете, что этим вы толкаете их в руки противника? Я получаю бесконечные жалобы, принимаю крестьян, прошагавших пятьдесят миль, чтобы получить компенсацию. Вы выжгли три деревни, жители которых воспротивились вашим грабежам, под тем предлогом, что они коллаборационисты. Вы убили двенадцать мужчин и пять женщин. Я видел тела, Гектор, и я не слепой. И какова цель кастрации, выкалывания глаз, разрезания ртов так, чтобы мертвые улыбались?