Мандолина капитана Корелли
Шрифт:
Арсений ходил и проповедовал. Его толстые ляжки терлись друг о друга, вызывая раздражение и язвы в паху; в летнюю жару пот лил у него со лба, под мышками на черной рясе распускались темные мокрые круги, окантованные широкими неровными кольцами высохшей белой соли, а борода искрилась падающими каплями, как аретусский родник. Кожаные подошвы черных ботинок протирались насквозь, и он ступал босыми ногами, прикрытыми только сверху, волоча за собой длинные пряди перекрученной дратвы, что оставляли в тусклой пыли тонкие следы, похожие на змеек. Арсений открыл для себя, что зимой тепло сохраняет находящийся в движении, и шел, наклонившись вперед, борясь своим
От зарослей мастиковых деревьев и кипарисов на севере до покрытых галькой отмелей Скалы на юге, от подземных озер Сами на востоке до головокружительных склонов Петани на западе ходил и проповедовал Арсений. По-собачьи опустив на ходу голову, он составлял полные праведного гнева фразы, которые потом, в лагерях итальянцев, вырвутся наружу неистовыми тирадами.
В немецких гарнизонах на него не обращали внимания или грубо гнали прочь прикладами не потому, что немцы жестоки, а оттого, что они не разделяли любви своих союзников к драматическому искусству. Тевтонцев он скорее раздражал, чем забавлял, но для итальянцев был желанным разнообразием в нескончаемых карточных играх и воздушных тревогах при налетах английских бомбардировщиков. Они нетерпеливо ожидали его визитов с таким же предвкушением, с каким ждали грузовик со шлюхами; Арсений становился желаннее из-за непредсказуемости своих появлений и уходов.
Когда он приходил, солдаты окружали побитого непогодой священника, зачарованные его оперными жестами и оглушительными раскатами библейского греческого, из которого они не понимали ни слова. Арсений переводил взгляд с одного улыбающегося и восхищенного лица на другое, зная, что они абсолютно ничего не понимают, но все же упорно продолжал говорить, поскольку знал, что выбора у него нет. Стова накапливались внутри, слова, имеющие сверхъестественную силу, и ему казалось, что его подталкивает рука Непорочной Девы, что печаль Христа перелилась в него, переполнила его душу и ее нужно отдать земле:
– Раскольники Рима! Братья, потерянные для нас, дети Христа, оплакивающего вас; агнцы жертвенные, заложники тиранов; вы, кто несправедлив, вы, кто погряз в мерзости, вы, кто неправеден; вы, псы и торгующие блудницами, колдуны и идолопоклонники; вы, чьи сердца не освещены солнцем, вы, не имеющие храма внутри себя, вы, из рода, что не получит спасения; вы, кто творит мерзости, вы, осквернившие Непорочную Деву, вы, жаждущие правды и не могущие испить ее; вы, развращенные и добро не творящие, вы совершили беззаконие, вы пожрали народ мой, как он поедает хлеб; вы к Господу не взываете, вы ополчились на города наши, вы покрыли себя позором; и Господь презрел вас и рассеял кости ваши. Ведайте, повернет Господь ухо к словам устами моими изрекаемым, потому Он пособник мне, Он с теми, кто оберегает душу мою, вознаградит Он бедствиями недругов моих, отсекнет Он их в истине своей, потому чужеземцы восстали на народ мой, домогаются притеснители олив наших и отроковиц наших, злобность суть в среде их. Душа моя среди львов, и пребываю я с ними, огнем охваченными, с сыновьями мужей, чьи зубы суть копья и стрелы, а язык их меч отточенный!
Так, злобность творите вы в сердце своем, насилие от рук ваших над землей замышляете, лоном ее вы отторгнуты, блуждаете вы от рождения своего самого, ложь изрекаете, яд ваш яду змея подобен, подобны вы гаду
Мы же подобны оливе цветущей в Доме Господнем, и веруем мы в милосердие Господне во веки веков, потому простер Господь руку Свою и молвил Господь устами слово Свое, и ведайте, слышал я речения его в ветре великом и бурь посреди, в камнях ассосских и пещерах горних. Рассыпал Он соль свою в озере мелиссанском, наполнил Он железом небеса ликзурские!
Раскольники Рима! Уготовил Господь яму, разостлал Он сеть для поступи вашей, и пресекутся бедствия с вами, потому отпущен Сатана из темницы своей, и выйдут Гог и Магог и обманут народы, на четырех четвертях земли находящиеся, и соберут их вместе на битву, несть числа им, как песку морскому. И снизойдет с небес огнь на град возлюбленный и пожрет вас, и будете вы отринуты, так, равно и те, невинные и чистые, как младенцы, в озеро из масла и серы, где твари и лжепророки помещаются, и отделится плоть ваша от костей ваших, потому не значитесь вы записанными в книге жизни и будете в пламя брошены!
И отрёт Господь Бог слезы с глаз народа моего, и не будет больше ни слез, ни плача, и также не будет больше боли, потому бывшее пройдет, и Он, что сидит на Престоле, сотворит все заново и даст Он испить народу моему жаждущему от воды из источника жизни свободной. И возьмет он Тварь, и лжепророка, и войско, собравшееся против нас, что творило перед ним чудеса, и покарает Он их, и птицы небесные насытятся плотью их, и будут они живьем брошены в огненное озеро серой горящее, и уничтожены без остатка!
Солдаты снабжали Арсения и его собаку хлебом и водой, объедками и оливами, а в отдаленных монастырях – Аргилионском и Кипуреонском – о нем заботились монахини и монахи. Но тяжелые ночи в пещерах, скудная пища и два года неустанных скитаний стали причиной того, что его полные телеса опали, а просторные черные одежды стали развеваться вокруг разъеденного язвами тела, превратившегося в обтянутый кожей скелет. Его яркие, устремленные вдаль глаза горели над впалыми щеками, пергаментная кожа на руках и лице потемнела, как тиковое дерево, но впервые в жизни он познал внутренний покой и был счастлив. Правда, он совершенно забросил свой приход, но возможно, проживи Арсений еще, он стал бы Святым.
40. Проблема с губами
Они повстречались в дверях – она выходила, а он возвращался со службы. Она непринужденно коснулась рукой его щеки и, проходя, поцеловала в другую.
Он был изумлен, а к тому моменту, как она дошла до выхода со двора, изумилась и она сама, поскольку только теперь вдруг поняла, что сделала. Она остановилась как вкопанная, словно налетев на незримую, но вполне осязаемую стену. Чувствуя, что краснеет до корней волос, она поняла, что не смеет обернуться и взглянуть на него. Несомненно, он тоже прирос к месту. Она почти ощущала, как его глаза осматривают ее с ног до головы и наконец останавливаются на затылке – в ожидании, что она обернется. Он окликнул ее – она знала, что он это сделает.
– Кирья Пелагия!
– Что? – отрывисто спросила она, будто резкость могла свести на нет то, как до ужаса просто, даже не думая об этом, она выдала свою симпатию.
– Что на обед?
– Не издевайтесь!
– Разве я издеваюсь?
– Не воображайте себе ничего. Я подумала, что вы – это отец. Я всегда его так целую, когда он приходит.
– Вполне понятно. Мы оба – старенькие и низенькие.
– Будете издеваться, я вообще не буду с вами разговаривать.