Мандолина капитана Корелли
Шрифт:
Греки, в их числе Пелагия и доктор Яннис, затравленно смотрели друг на друга, сердца их сжимались от предзнаменований, а жалкие шлюхи солдатского борделя, забыв о косметике, беспомощно слонялись в одних пеньюарах из комнаты в комнату, подобные скорбным обитателям преисподней, бесчувственным теням, открывали ставни, выглядывали на улицу и снова закрывали их, прижимая руки к трепещущим сердцам.
Когда ранним полуднем подлетела эскадрилья пикирующих бомбардировщиков, заваливаясь на крыло на виражах, собралась в боевой порядок и с оглушающим воем вертикально спикировала на итальянские батареи, это принесло почти облегчение. Теперь все было ясно: немцы вероломны, и каждому солдату придется драться за свою жизнь. Вебер понимал, что вынужден повернуть оружие против друзей, Корелли знал, что его пальцы музыканта, столь привычные к мирному искусству, теперь должны плотно обхватить спусковой механизм орудия. Генерал Гандин слишком поздно понял, что своей радикальной нерешительностью и консультациями с бесполыми священниками он приговорил собственных солдат к смерти; полковник Барг знал, что успешно заманил бывших союзников в невыгодную позицию; шлюхи понимали, что мужчины, которые прежде украли их счастье, теперь собирались оставить их воронам, а Пелагия понимала, что война, которая всегда в действительности шла где-то в другом месте, теперь была готова обосноваться в ее доме и разнести в пыль его камни.
Солдаты на батареях, обезумев и потеряв ориентировку от механического визга пикирующих самолетов, града пулеметного огня и серий бомб, падавших среди орудий и осыпавших их землей и мелкими клочьями тел товарищей, старались откатить пушки и не дать своим боеприпасам сдетонировать. Потом, прежде чем командиры батарей смогли открыть хоть какой-то ответный огонь, пикировщики улетели, покачивая крыльями, как скворцы, и развернулись на колонну войск, прибывавшую в Аргостоли к дальнему краю спортивной площадки, где в прошлом итальянцы проходили свою воинскую службу в хриплых, эмоциональных футбольных матчах и где по ночам итальянские солдаты, влюбленные в греческих девушек, устраивали любовные свидания, едва ли бывшие тайными даже в темноте.
Корелли и Апполлонио, Карло и членам «Ла Скалы» стало очевидно, что немцы стараются парализовать Аргостоли, поскольку здесь сосредоточилась большая часть итальянских войск; противник пытался защитить свои разбросанные и неукомплектованные людьми огневые позиции на заставах острова. Однако это не было очевидным для Гандина, и он в продолжал вводить войска в город, где немцам было легче изолировать и прикончить их. Сам он упорно не желал покидать свою роскошную канцелярию, разместившуюся в прекрасном городском здании. Он установил наблюдательные посты в самых явных местах, что мог сделать только непрофессионал: на венецианских верхушках церквей, – и тем самым предоставил немцам великолепнейшие возможности определения дальности стрельбы и поиска цели. Он упустил, что эти посты должны быть снабжены рациями или полевыми телефонами, и те были вынуждены поддерживать связь со своими артиллеристами через нарочных на мотоциклах и посыльных, которые тут же выдыхались, привыкнув воевать с ленцой. Истекающие кровью, с опаленными и иссеченными осколками шрапнели телами, наблюдатели оставались на своих постах, где в тесных пространствах пули чмокались в колокола и рикошетили им в головы. Корректировщики держались изо всех сил, понимая, что с наступлением темноты бомбардировщики должны улететь.
Той ночью Алекос, роскошно укутанный в свои одежды из парашютного шелка, наблюдал за фейерверком с вершины горы Энос. Он видел, как на холме над Аргостоли трассирующие пули чертили изящные дуги в направлении немецких позиций, и слышал разрывы падающих снарядов и их отголоски – очень похоже на то, как барабанщик мягко постукивает колотушкой по коже старого турецкого барабана. Пастух видел, как накалились поперек бухты два сверкающих луча света, и дернул за рукав стоявшего рядом человека, которого некогда ошибочно' принял за ангела, – тот сейчас что-то быстро говорил в свою рацию. Кролик Уоррен поднял бинокль и увидел, что неприятельская флотилия наскоро сколоченных барж вышла из Ликзури и была поймана прожекторами, подобно непредусмотрительному зайчишке в лучах автомобильных фар. «Браво!» – воскликнул он, когда итальянские батареи открыли огонь и одну за другой потопили баржи. Алекос любовался великолепными вспышками оранжевого пламени, искрившимися, как светляки, на холме над городом.
– Ай да итальяшки, ай да мужики! – проговорил Уоррен, чей греческий улучшился до такой степени, что стал простонародным. Он еще раз попытался внушить своим начальникам первостепенную важность обеспечения осажденных итальянцев поддержкой с воздуха и моря, но рациональный голос на другом конце линии сказал ему: «Ужасно сожалеем, старина, это невозможно. Привет. Конец связи».
Доктор Яннис с дочерью, не в силах уснуть, сидели рядышком на кухне, держась за руки. Пелагия плакала. Доктору хотелось раскурить трубку, но из уважения к отчаянию дочери он не убирал своих рук из ее ладоней и повторял:
– Корициму, я уверен, с ним все в порядке.
– Но его так давно не было! – причитала она. – Я точно знаю, его убили.
– Если бы его убили, кто-нибудь сказал бы нам, кто-нибудь из «Ла Скалы». Они все были хорошими мальчиками, они бы побеспокоились и сообщили нам.
– Были? – повторила она. – Ты думаешь, они все погибли? Ты думаешь, их тоже убили, да?
– О господи! – немного раздраженно ответил доктор. В дверь постучали. Вошли Стаматис с Коколисом. Доктор взглянул на них, мужчины сняли шляпы.
– Привет, ребята, – сказал доктор.
Стаматис потоптался и проговорил, словно на исповеди:
– Доктор, мы решили пойти и пристрелить несколько немцев.
– Ага, – сказал доктор, не совсем понимая, как он должен относиться к этому сообщению.
– Мы хотим знать, – сказал Коколис, – можем ли мы получить ваше благословение.
– Благословение? Я же не священник.
– Лучше не придумаешь, – объяснил Стаматис. – Кто знает, где сейчас отец Арсений.
– Разумеется, я благословляю вас. Храни вас Господь.
– Велисарий выкопал свою пушку, он тоже идет.
– И ему мое благословение.
– Спасибо, доктор, – продолжил Коколис, – и мы хотим знать… если нас убьют… вы позаботитесь о наших женах?
– Сделаю все, что смогу, обещаю. Они знают?
Мужчины обменялись взглядами, и Стаматис признался:
– Нет, конечно. Они бы нас никуда не пустили. Я не вынес бы этого визга и плача.
– И я бы не вынес, – прибавил Коколис.
– И еще я хотел сказать вам спасибо, что вылечили мое ухо. Теперь оно мне понадобится, чтобы слышать немцев.
– Рад, что смог принести пользу, – ответил доктор.
Мужчины помялись еще мгновение, словно желая что-то добавить, и вышли. Доктор повернулся к дочери:
– Смотри, два старика идут сражаться за нас. Имеют мужество. Пока у нас есть такие люди, Греция не погибнет.
Пелагия обернула к отцу заплаканное лицо и прорыдала:
– Кому какое дело до Греции? Где Антонио?
Антонио Корелли пробирался в темноте по руинам Аргостоли. Симпатичный городок теперь превратился в одни покосившиеся стены и раскрытые, как кукольные домики, жилища; открылись целые этажи, на стенах по-прежнему висели картинки, а на столах лежали веселенькие скатерти. Вокруг повсюду высились груды битого камня. Из одной торчала рука с вялыми, расслабленными пальцами – очень грязная ручка, миниатюрная и юная. Он раскидал кучу булыжников и камней, что живописно огораживали и защищали людей еще с венецианских времен, и обнаружил раздавленную голову маленькой девочки – примерно тех же лет, что и Лемони. Он смотрел на эти бледные губы, милое личико и не понимал, что его душит – гнев или слезы. Всем сердцем чувствуя непоправимость горя, какого никогда прежде не испытывал, он осторожно поправил ребенку волосы, чтобы они более естественно лежали на щеке.