Мандолина капитана Корелли
Шрифт:
– Прости, корициму, – поверился он мертвому тельцу, – если бы нас здесь не было, ты бы жила.
Смертельно измученный, он давно перешел предел страха, и усталость заставляла его размышлять. Маленькие девочки, невинные и милые, как эта, умирали ни за что на Мальте, в Лондоне, в Гамбурге, в Варшаве. Но те были статистическими маленькими девочками, детьми, которых сам он никогда не видел. Он подумал о Лемони, а потом – о Пелагии. Невыразимая гнусность этой войны внезапно пронзила ему сердце так, что он задохнулся; ловя ртом воздух, он понял с абсолютной уверенностью еще одно: нет ничего более необходимого, чем победить в ней. Он коснулся пальцами своих губ, а потом – мертвых губ чужого ребенка.
Так
На рассвете следующего утра мраморноликий обер-лейтенант и его солдаты наводнили сонный лагерь, в котором остались лишь полевая кухня и рота погонщиков мулов. После того, как все сдались, обер-лейтенант расстрелял их и сбросил тела в канаву. Из лагеря он повел своих солдат на поросший соснами горный кряж у Дафини и дождался там восьми часов, когда новые альпийские части майора фон Хиршфельда наверняка должны были подойти с другой стороны, чтобы завершить окружение. Снова итальянцев застигли врасплох, снова им пришлось сдаваться. Обер-лейтенант погнал пленных в Куруклату, но потом они ему наскучили, и он, подведя целый батальон к краю обрыва, расстрелял всех. Из научного интереса он обложил тела динамитом – результаты его впечатлили. Этот район славился кроваво-красным вином под названием «Финиатико».
Не стесненный пленниками, он проследовал к Фарсе, привлекательной деревеньке, от которой альпийский части минометным огнем уже не оставили камня на камне и где итальянские солдаты оказывали яростное и успешное сопротивление. Атакованные теперь с обеих сторон, они дрались и пали, только очень немногих оставшихся в живых удалось загнать на площадь и застрелить. В Аргостоли чернокрылые бомбардировщики, волна за волной, последовательно разбивали батареи, пока не замолчали все орудия.
Утром 22 сентября капитан Антонио Корелли из 33-го артиллерийского полка, понимая, что вот-вот над штабом в Аргостоли поднимут белый стяг, оседлал свой мотоцикл и погнал к дому Пелагии. Он бросился к ней в объятия и, остановив взгляд воспаленных глаз на ее плече, сказал:
– Siamo perduti. [158] У нас кончились боеприпасы, англичане нас предали.
Она умоляла его остаться, спрятаться в доме – в подполе вместе с мандолиной и бумагами Карло, но он взял в ладони ее лицо, поцеловал без слез, оттого что слишком устал и смирился, чтобы плакать, а потом укачивал ее в объятиях, сжимая так крепко, что она думала – у нее треснут ребра и позвоночник. Он снова поцеловал ее и сказал:
– Корициму, я вижу тебя в последний раз. В этой войне не было чести, но я должен быть с моими ребятами. – Он понурил голову. – Корициму, я погибну. Поклонись от меня отцу. И я благодарю Бога, что прожил достаточно долго, чтобы полюбить тебя.
158
Все пропало (ит.).
Он умчался на мотоцикле, окутав себя выше головы тучей пыли. Она посмотрела ему вслед и вошла в дом. Сгребла в руки Кискису и присела к кухонному столу, чувствуя, как равнодушный коготь страха цепляет сердце. Иногда мужчины движимы тем, что для женщины не имеет никакого смысла, но сейчас она знала: Корелли действительно должен быть со своими ребятами. Честь и здравый смысл – оба нелепы в свете друг друга.
Она уткнулась носом в мех за ушками куницы и улыбнулась от теплого сладкого запаха – стало чуть легче. Вспомнила то недавнее, но такое далекое время, когда она одурачила капитана, заставив его поверить, что это особый род эллинской кошки. Пелагия сидела, слабо улыбаясь, а одно воспоминание за другим призрачно кружились у нее в голове, связанные лишь тающим романтическим образом капитана. Она прислушалась к зловещему безмолвию утра и поняла, что утешительнее слышать рев огня и гром войны.
56. Хороший фашист (2)
«Отче мой! если возможно, да минует меня чаша сия». Сколько раз слышал он, как эти слова произносил в маленькой домашней церкви его отец? Каждую Пасху, с самого детства, исключая годы войны.
Стоя перед майором по стойке «смирно» с выражением решимости на лице, лейтенант Гюнтер Вебер произнес:
– Господин майор, я должен просить, чтобы это задание было поручено кому-то другому. Говоря по совести, я не могу выполнить его.
Майор скептически приподнял бровь, но гнева почему-то не почувствовал. По правде, он хотел бы думать, что в подобной ситуации сделал бы то же самое.
– Почему же нет? – спросил он. Ненужный вопрос, но его требовала формальность.
– Господин майор, убивать военнопленных – нарушение Женевской конвенции. И это неправильно. Прошу меня извинить.
Он вспомнил еще одно изречение из евангельской истории и добавил:
– Их кровь падет на нас и наших детей.
– Они не военнопленные, они – изменники. Они восстали против собственного законного правительства и повернули оружие против нас – своих союзников по законно заключенному договору. Казнить предателей – не нарушение Женевской конвенции, вы это знаете. И никогда не было нарушением.
– Прошу прощения, – настаивал Вебер, – но итальянское правительство может быть сформировано или распущено королем. Король сформировал правительство Бадольо, и Бадольо объявил войну. Таким образом, личный состав дивизии «Акви» – военнопленные, и, следовательно, мы не можем казнить их.
– Побойтесь бога, – сказал майор, – вы что, не считаете их предателями?
– Считаю, господин майор, но то, что думаю я, и законный порядок – не одно и то же. Я полагаю нарушением воинского устава, когда старший офицер приказывает младшему совершить незаконное действие. Я не преступник, господин майор, и не хочу им становиться.
Майор вздохнул:
– Война – грязное занятие, Гюнтер, вам следует это знать. Нам всем приходится делать ужасные вещи. Например, вы мне нравитесь, я восхищаюсь вашей прямотой. Но до определенного момента. И я должен напомнить вам, что наказание за отказ подчиниться приказу – расстрел. Это не угроза, это реальность. Вы, как и я, прекрасно это знаете. – Майор прошелся к окну и повернулся. – Понимаете, эти итальянские изменники будут расстреляны в любом случае, сделаете это вы или кто-то другой. Зачем прибавлять к их смерти свою? Это было бы потерей прекрасного офицера. Совершенно напрасной.