Мани и манихейство
Шрифт:
Разорви и ты оковы и узы наших грехов:
Весь воздух сияет, небесная сфера блестит сегодня, и земля порождает цветы, морские волны спокойны, ибо мрачная зима, полная грусти, ушла своей дорогой. Так пусть же и мы ускользнем от болезни зла!
(Psalm-Book, II, s. 8, 14–21)
Здесь мы видим такое же исполненное любви наблюдение природы, которое встречается и в средне-персидском фрагменте. Невольно возникает вопрос, как же это жизнерадостное восприятие природы могло
уживаться с манихейскими взглядами на мир. Решение этой проблемы следует, возможно, видеть в том, что ма- нихейские поэты либо включали в свои собственные стихотворения отрывки утраченной средне-персидской лирики, либо подражали этой лирике. По своей инициативе они, скорее всего, вряд ли
Сияющее солнце и блестящая полная луна, сияют и блестят со ствола этого дерева.
Сияющие птицы гордо ступают там с радостью, Голуби и всякие чудесные птицы гордо ступают.
(М 554 Verso, HR II, s. 69)Этот фрагмент полностью предвосхищает новоперсидские стихотворения с их изображениями сада, bostдn, с его деревьями и сладкоголосыми птицами, прежде всего соловьем, bulbul.
6. Проповедническая литература
Манихеи были превосходными и в высшей степени популярными проповедниками. Среди турфанских находок встречаются также фрагменты жизнеописания Будды, которое под названием «Варлаам и Иоасаф» стало одним из самых читаемых романов в христианском средневековье. В текстах на уйгурском языке выступают формы имени Бодхисаф или Бодхасаф, которые восходят к первоначальной форме Бодхисаттва. ВIX столетии у арабских авторов появляется имя Иудасаф, переходная форма, из которой в конце концов появилась христианская форма Иоасаф. Таким образом, манихеи в своих проповедях использовали Житие Будды в том виде, в котором эта легенда была представлена на начальных этапах своего развития, чтобы донести заимствованные оттуда поучительные примеры, используя их как повод для вставок-размышлений в адресованных мирянам миссионерских выступлениях. При этом, следуя традиции Мани, они нисколько не боялись перенимать довольно грубые или даже тошнотворные мотивы.
В манихейских текстах как на тюркском, так и на иранском языке, кроме того, обнаруживается большое количество рассказов, в основе которых лежат материалы не-манихейского происхождения. Некоторые из них обыгрывают древние фольклорные сюжеты, как, например, тот рассказ, который носит название «Слезы матери». В нем мать говорит: «Я до сих пор не знала, что я убиваю духовного (сына), когда оплакиваю телесного сына. Потому с этой поры я не буду больше плакать, чтобы не убить его» (М 45).
В русской обработке того же самого мотива рассказывается, что мать, дочь которой умерла, плакала три дня и три ночи. На третью ночь во сне она увидела, как ее дочь идет к ней с кружкой в руке. На вопрос матери, что означает кружка, дочь отвечает, что она собрала туда слезы матери, и что она наполнилась до краев. «Не плачь больше, — говорит дочь, — ибо иначе прольются твои слезы, которых слишком много, через край на землю, и мне станет плохо в другом мире. Но сейчас мне хорошо».
Очевидно, что манихейское использование этого мотива тесно связано с зороастрийским отвращением к оплакиванию умерших, которое было широко распространено именно в восточном Иране.
Однако мы встречаем и просто анекдотические и сказочные мотивы, примером может служить известная история о купце, торговавшем жемчугом. Известнейшую редакцию этой истории мы обнаруживаем у арабоязычного писателя иранского происхождения Ибн Мукаффы. Здесь она выглядит следующим образом:
У купца было множество дорогих драгоценных камней. Чтобы вставить их в оправу, он на день нанял одного человека за сто золотых и пошел с ним к своему жилищу. Когда рабочий уселся в доме, там как раз стояла лютня, и рабочий направил на нее свой взор. На вопрос купца, умеет ли он играть на лютне, он ответил: «Да, поистине умею». Ибо он действительно был искушен в этом искусстве. «Так возьми ее», — сказал тот. Тогда он взял ее и искусно играл перед купцом целый день прекрасные мелодии, так что тот оставил открытым свой сундук с драгоценными камнями и от удовольствия только махал в такт рукой и кивал головой. Вечером рабочий сказал ему: «А теперь дай мне мою плату», и, когда тот сказал: «А ты сделал что-либо, чтобы заслужить плату?», он ответил: «Ты же нанял меня, и я сделал то, что ты мне приказал сделать». И так он наседал на него, пока не получил сто золотых без изъятия, в то время как драгоценные камни остались без оправы.
В манихейском согдийском тексте (BSOAS XI, s. 466f.) этот рассказ, очевидно, из весьма популярного в свое время, превратился в аллегорию; ибо манихеи были склонны придавать притчам вид длинных аллегорий.
7. Псалмы Фомы
В коптских псалмах Фомы, содержащих многочисленные переработки мандейских текстов, мы находим следующее место, в котором изображается, как силы тьмы подготавливают свое нападение на мир света. Внимание мира света обращено на предводителя злого воинства: Один из сынов света взглянул с вышины и увидел его.
Он сказал своим братьям, «богатствам» (= Утрам):
«О, братья мои, сыны света, в которых нет ни ущерба, ни уменьшения.
Я взглянул в глубину, я видел злого, сына зла.
Я видел злого, сына зла, желающего начать войну.
Я видел пять его товарищей и двенадцать его слуг.
Я видел разбитый шатер, огонь разожжен в его середине…
Я видел их ужасное оружие, готовое вести войну…
Тот, кто мал среди тех в вышине выступил вперед, он вооружился и препоясался.
Он побежал и бросился в глубину,
он побежал, он вошел в ее середину, чтобы вести войну с ними.
Он смутил сына зла
и его шесть товарищей и двенадцать слуг.
(Psalm-Book, II, s. 204, 7—19, 23–29) Мандейская основа этого описания выявляется не только из формальных литературных фактов — например, мы обнаруживаем выражение «богатство», что соответствует мандейскому термину Утро, обозначающему небесное сияющее существо, далее так называемое «сцепление», которое столь характерно для мандейской поэзии и которое проявляется здесь в особенности в строчках 11–13, 24–26, но вытекает и из содержательных критериев. Так, мандейская окраска описания становится совершенно очевидна, если мы приведем для сравнения отрывок из Гинзы:
Когда я пребывал в доме жизни, увидел я мятежника, увидел врата тьмы, увидел глубину, всю тьму, увидел губителя
и господина темного обиталища, увидел поля, погребенные во тьме, увидел врата пламени, как они горели и пылали…
Я увидел злых мятежников, как они были облачены оружием зла, облачены оружием зла и замышляют злое против страны света.
(Ginzд, s. 70,32–71,32)
«Мятежники» — это обозначение злых существ, которое часто встречается и в манихейской литературе. С другой стороны, в мандейских текстах мы часто обнаруживаем такие выражения, как товарищи, помощники и слуги, а также препоясывание. То, что спаситель, прежде чем броситься в глубину, чтобы начать битву с предводителем злых сил, вооружается и препоясывается, является чертой, проявляющейся как в манихейских, так и в мандейских текстах (ср., например, Ginzд, s. 295, 17)
Глава VI. Церковная организация и культ
1. Церковная организация
Буддизм часто характеризовали как религию монахов. Ядро буддийской общины действительно составляют монахи. Будда, учение и монашество суть троица, на которой строится все остальное. Миряне являются лишь поддерживающим элементом, они существуют в первую очередь для того, чтобы защищать и кормить монахов. Требования, которые предъявляются к монахам, принципиально отличаются от заповедей, которым должны следовать миряне. Мы, естественным образом, сталкиваемся с двумя типами религии. Поэтому неоднократно совершались попытки определить буддизм с религиозно-социологической точки зрения как «двойственную религию». Это определение приложимо и к манихейству (Штрем), и мы в любом случае вынуждены признать, что его организация соответствует буддийской.