Манускрипт, найденный в Акко

Коэльо Пауло

Мы распеваем в полный голос, когда тот, кого любим, от нас далеко, и шепчем стихи, когда он рядом. Даже если он нас не слышит или не обращает внимания на наш шепот и наши вздохи.

Мы не закрываем глаз, чтобы потом не сетовать: «Я не вижу света!». Мы держим глаза открытыми, зная, что свет любви заставляет совершать необдуманные поступки. И все это дает нам любовь.

И сердце наше открыто для любви, и мы бесстрашно движемся ей навстречу, потому что нам больше нечего терять.

И тогда, вернувшись домой, мы обнаруживаем, что кто-то ждет нас там, и ищет в точности

то же, что искали мы, так же, как мы, томясь и терзаясь.

Ибо любовь подобна воде, что превращается в облако: она возносится в поднебесье и озирает все с высоты, но сознает, что однажды ей придется возвратиться на землю.

Ибо любовь подобна облаку, что проливается дождем: ее тянет вниз, к земле, которую она животворит.

Любовь — это всего лишь слово, но — до той минуты, пока мы не позволим ей обладать нами со всей ее недюжинной силой.

Любовь — это всего лишь слово, но — до тех пор, пока кто-нибудь не наполнит его смыслом.

Не отступай малодушно. Помни, что именно последний ключ в связке отмыкает запертую дверь.

Но некий юноша возразил ему:

— Слова твои хороши, но ведь на самом деле выбору нас почти всегда небогат. Наша судьба предрешена обстоятельствами рождения и теми, кто нас окружает.

И какой-то старик добавил:

— Я не могу вернуть себе прожитое и наверстать упущенные возможности.

И Копт ответил им так:

— Может быть, сейчас, накануне вторжения врага, мои слова кажутся бесполезны. И все же запомните их, сохраните в своей душе, чтобы когда-нибудь все узнали, как жили мы в Иерусалиме.

И поразмыслив немного, продолжал:

— Никому не дано вернуться назад, но каждый может идти вперед.

И завтра, чуть только рассветет, довольно будет сказать себе: «Я встречу новый день так, словно он в моей жизни — первый.

Я огляжу моих близких, радостно изумившись тому, что они — рядом, и мы безмолвно разделяем с ними чувство, именуемое любовью, о которой так много говорят, но которую мало кто понимает.

Я присоединюсь к первому же каравану, какой появится из-за горизонта, и не спрошу даже, в какую сторону он идет. И отстану от него, когда что-то иное привлечет мое внимание.

Повстречаю нищего, который попросит у меня подаяния, и я, возможно, подам ему, а может, подумаю, что он пропьет мою милостыню, и пройду мимо, и, слушая его брань, осознаю, что это всего лишь способ общения со мной.

Повстречаю человека, который пытается разрушить мост, — и, возможно, я вмешаюсь и прогоню его, а может, пойму, что он делает это потому, что никто не ждет его на другом берегу, и задуманное злодейство — лишь способ спугнуть собственное одиночество.

И так, словно впервые в жизни, я буду смотреть на все и вся — но особенно на незначащие мелочи, к которым привык настолько, что перестал воспринимать их магию. Например, на песчаные барханы, движимые непостижимой мне энергией — непостижимой потому, что мне не дано видеть ветер.

И на кусочке пергамента,

который всегда ношу с собой, я запишу не то, что все равно никогда не забуду, а стихотворение. Не беда, что никогда прежде я не слагал стихов — и скорей всего не стану делать это впредь. — я узнаю, что мне хватило отваги облечь свои чувства в слова.

И приблизившись к знакомой деревне, я войду туда иной дорогой. Войду с улыбкой, и жители станут толковать между собой: «Видно, он сошел с ума, раз улыбается, когда от войны и мора земля наша перестала родить».

Но я не сгоню улыбку с лица — мне нравится, когда люди называют меня безумцем. И улыбка моя — всего лишь способ сказать: «Тело мое можете убить, но душу мою вам не уничтожить».

И нынче вечером, перед тем как уйти, я займусь грудой вещей, до которой раньше никак не доходили руки. И обнаружу под конец, что есть там кое-что из моей истории. Все письма и заметки, вырезки и расписки обретут собственную жизнь и сумеют поведать мне много любопытного — о прошлом и будущем. О, сколько всего на свете: сколько пройденных дорог сколько концов и начал было в моей жизни.

Я надену любимую рубашку и впервые задумаюсь над тем, как она скроена. Я представлю себе руки, которые соткали для нее полотно, и реку, на берегу которой рос хлопок, давший ткачам свои волокна. И пойму, что все эти невидимые сейчас вещи вплелись в историю моей рубашки.

И даже в том, к чему я привык, — например в башмаках, от долгой носки принявших форму моей ноги и ставших как бы ее продолжением, — мне откроется доселе не открытая тайна. А поскольку я направляюсь в будущее, это открытие поможет мне — теми отметинами, что оставались на башмаках каждый раз, когда в прошлом я спотыкался.

И пусть все, чего коснется моя рука, увидят мои глаза и отведают мои уста, станет иным, оставаясь прежним. И тогда все это перестанет быть неодушевленным и объяснит мне, почему эти вещи остаются со мной так долго, и явит мне чудо вновь обретенных чувств и эмоций, казалось, сношенных рутиной до дыр.

Я отведаю чай, которого прежде не пил, ибо мне говорили, что у него скверный вкус. Я пройдусь по улице, на которой никогда не бывал, ибо мне говорили, что там нет ничего интересного. И сам определю, стоит ли туда возвращаться.

Я хочу впервые взглянуть на солнце, если завтра его не закроют тучи.

А если закроют — хочу глядеть, куда гонит их ветер. Раньше мне все казалось, что на это нет времени или что это не стоит внимания. А потому завтра я непременно буду смотреть на тучи или на солнечные лучи и тени, которые они образуют.

У меня над головой простирается небо, которому человечество, тысячелетиями наблюдающее за ним, сплело множество разумных объяснений.

Однако я позабуду все, что знаю о звездах, и они вновь превратятся и ангелов, или и души детей, или в то, чем мне захочется представить их в эту минуту.

Прожитые годы дали всему на свете последовательные и складные объяснении, но моей душе нужны чудеса. Я нуждаюсь в них — в том, чтобы в громовом раскате слышать голос разгневанного бога, хоть многие здешние люди и сочтут это вздорной выдумкой.