Манящая бездна ада. Повести и рассказы

Онетти Хуан Карлос

Но поскольку этого она не знала, поскольку ей было даже неизвестно, доходят ли до Риссо отправляемые ею фотографии, Грасия стала делать их все более и более откровенными — и тогда они перестали иметь отношение к ним, к Риссо и Грасии.

Более того, она допустила и сделала так, чтобы заострившиеся от страсти, искаженные извечным стремлением к обладанию мужские лица смотрели прямо в объектив с жесткой вымученной улыбкой, со стыдливой наглостью. Подумав, она решила, что обязательно должна позволить и себе проскользнуть на фотографию, и тогда ее маленький нос и большие безмятежные глаза выплыли из существующего за пределами снимка небытия, слились с грязью жизни, стали частью фотографического отражения этой жизни, отражения

неверного и неумелого, частью тех пародий на любовь, которые она поклялась регулярно посылать в Санта-Марию. Но главной ошибкой женщины было то, что она стала менять адреса на конвертах.

Через полгода после свадьбы им впервые пришлось расстаться; разлука оказалась и желанной, и слишком томительной. «Эль сотано», ставший муниципальным театром Санта-Марии, отправился на гастроли по побережью и доехал до Эль-Росарио. Там Грасия вовлеклась в старую захватывающую игру, когда, будучи окружена актерами-мужчинами, она начала воспринимать происходившее на сцене всерьез. Публика чаще всего встречала их восторженно, подолгу хлопала, но иногда оставалась равнодушной. К приезду труппы исправно печатались программки, потом появлялись рецензии, люди включались в игру и допоздна обсуждали увиденное и услышанное, во что обошлись билеты, с вымученным воодушевлением говоря об игре актеров, декорациях, монологах и поворотах сюжета.

Эта завораживающе-грустная игра начиналась со слов ее героини. Подходя к окну, за которым открывался вид на фьорд, Грасия произносила их шепотом, долетавшим до последних рядов: «Как знать… Ведь и я живу прошлым, о котором никому не ведомо». Пьесу хорошо приняли в Эль-Росарио, зал всегда откликался на реплики героини, игра захватывала, и уже невозможно было отвлечься и смотреть на происходящее на сцене со стороны.

Первая разлука длилась пятьдесят два дня, и все это время Риссо старался жить точно так же, как они жили с Грасией Сесар в течение шести месяцев их брака. В то же самое время отправлялся он в кафе или ресторан, куда они ходили вдвоем, встречался с теми же друзьями, так же — только молча и в одиночестве — прогуливался по набережной, пешком возвращался домой, до боли, до помрачения рассудка предвкушая их встречу: сильно приукрашенные воспоминания и несбыточные желания рождали в его сознании и на губах не дававшие покоя образы.

Так же — через продуваемую промозглыми и ледяными ветрами темень, по зыбкой грани, отделявшей зиму от весны, — проходил он десять-двенадцать кварталов, но в одиночестве и медленнее, чем проделывали они этот путь вдвоем. Дорогой он ощущал всю свою обездоленность и бесприютность и понимал, что их безумие не лишено величия, поскольку у него нет будущего и оно никуда не ведет.

Она же поверила, что точнее всего их любовь выражали слова, которые с легким недоумением и растерянностью шептал, лежа на кровати, Риссо:

— Что бы ни случилось, мы всегда будем счастливы и всегда будем любить друг друга.

Слова эти выражали не просто отношение к их любви или веру в будущее — они были им посланы, внушены, подтверждали очевидную истину. И ни один их поступок, ни одна мысль не могли смягчить это безумие — любовь, от которой невозможно было уйти и с которой ничего нельзя было поделать. Можно было использовать все имеющиеся у человека возможности, но каждая только неминуемо подпитывала их чувство.

Грасия поверила, что вне их мира, за пределами их комнаты, простиралась лишенная смысла пустыня, где обитали существа, которые не стоили внимания, и что все случавшееся вне их мира — ничтожно.

Поэтому Грасия думала только о Риссо и об их любви, когда незнакомый мужчина начал поджидать ее после спектакля у выхода из театра, когда он пригласил и привел ее к себе и когда она сама начала снимать с себя одежду.

Шла последняя неделя их гастролей в Эль-Росарио, и она решила, что нет смысла писать Риссо об этом, потому что

происшедшее было каким-то образом связано с ними и в то же время не имело к ним никакого отношения; потому что она вела себя как любопытный и грациозный зверек, испытывая смутную жалость к этому мужчине и смутное презрение к убогости того, что могло добавить к их любви с Риссо это происшествие. И вернувшись в Санта-Марию, Грасия решила подождать до вечера среды, потому что по четвергам Риссо не ходил в редакцию; подождать той ночи, когда время для них не существовало, до рассвета, как две капли воды похожего на двадцать пять других рассветов в четверг, что они прожили вместе.

Еще одетая, она начала рассказывать, испытывая гордость и нежность, словно просто придумала новую ласку. Сидя у стола без пиджака, Риссо прикрыл глаза и улыбнулся. Потом он заставил ее раздеться и рассказать все сначала. Она повторила, стоя босиком на ковре, крутясь на одном месте, поворачиваясь к нему то боком, то спиной и чуть покачиваясь, чтобы удержать равновесие, когда переступала с ноги на ногу. Грасия то видела худощавое, вспотевшее лицо Риссо, который сидел, навалившись отяжелевшим телом на стол и прикрыв плечом стакан с вином, то ей только казалось, будто она видит, потому что на самом деле женщина отвлекалась, стараясь передать все как можно точнее, радуясь возможности заново пережить ту пронзительную любовь к Риссо, какую она испытала в Эль-Росарио рядом с мужчиной, лица которого не запомнила, — рядом с пустотой, рядом с Риссо.

— Хорошо, а теперь оденься, — сказал он тем же хрипловатым, чуть удивленным голосом, каким повторял, что все случившееся с ними только усилит их любовь.

Она внимательно посмотрела, как он улыбался, и оделась. Они посидели молча, разглядывая узор на скатерти, пятна, пепельницу с птицей, у которой был отломан клюв. Потом Риссо оделся и ушел, весь свой выходной, весь четверг потратив на то, чтобы убедить доктора Гуиньязу в необходимости немедленного развода, заранее насмешливо отклонив все предложения помирить их.

Затем наступил долгий и мучительный период, когда Риссо хотел, чтобы Грасия снова была с ним, и одновременно с горечью и отвращением представлял себе их примирение. Потом он решил, что Грасия нужна ему, и теперь даже больше, чем раньше, что необходимо помириться, и он готов заплатить любую цену, лишь бы ночами она снова была рядом, но при условии, что это произойдет без его вмешательства и ему не придется давать согласия, даже молчаливого.

По четвергам Риссо снова стал гулять с дочерью и после обеда, сидя за столом, выслушивал сетования ее бабушки, без конца повторявшей, что она предсказывала — именно этим все и кончится. Стороной до него доходили о Грасии самые неопределенные слухи, и она стала превращаться для Риссо в незнакомую женщину, поступки и мысли которой надо разгадывать, как загадку; женщину, которую ничто не связывало с другими людьми и с окружающим миром, потому что она предназначалась именно ему, и с первой же встречи он должен был полюбить ее.

Через месяц после того как они расстались, Грасия уехала из Санта-Марии, оставив самые противоречивые сведения о том, куда она направляется.

— Не волнуйтесь, — сказал ему Гуиньязу, — я хорошо знаю женщин и ожидал чего-нибудь в этом роде. Поступок ее только подтверждает, что она оставила семейный очаг, и упрощает всю процедуру. Это уловка, призванная оттянуть развод, свидетельствует только о безрассудстве ответчицы; на ходе дела она никак не отразится.

Началась дождливая весна, и часто по вечерам, возвращаясь пешком из редакции или из кафе, Риссо разговаривал с дождем, как с живым человеком, раздувал свое страдание, как раздувают гаснущий огонь, отстранял его от себя, чтобы увидеть с расстояния — откуда оно казалось невероятным, — выдумывал любовные сцены, которых никогда не было, и тут же с отчаянной неутоленностью и безнадежным сладострастием начинал вспоминать их.