Марафон длиной в неделю
Шрифт:
— Все свободны. До шести утра. Прошу задержаться лишь майора Бобренка.
Толкунов оглянулся в дверях, поймал взгляд майора, хотел спросить, стоит ли ждать, но Бобренок махнул ему рукой — вероятно, они с полковником задержатся, уточняя некоторые детали завтрашней операции.
Толкунов вышел на улицу не в настроении: Карий таки был прав. Ну чего, спрашивается, вылез — ведь действительно резидент разгуливает где-то рядом, а он стал оправдываться...
Бурча что-то под нос, поднялся на свой этаж и только перед дверьми вспомнил: ключи остались у Бобренка. Впрочем, было еще не так поздно, позвонил
— Это вы, паны офицеры? — спросила пани Мария приглушенным голосом и, как показалось капитану, взволнованно.
— Да, — ответил Толкунов и вдруг вспомнил о букете цветов, нащупал его в кармане, но, решив, что цветы давно увяли, не вытащил.
Пани Мария открыла и сразу отступила за дверь. Была одета не как всегда в длинный цветастый халат, к которому Толкунов уже привык, а в коротенькое серое ситцевое платье с мокрым фартуком на нем. Прическа у нее растрепалась. Она, видимо, стыдилась своего вида, потому что прятала мокрые руки и не поднимала глаз на капитана, переминаясь с ноги на ногу и оставляя войлочными туфлями мокрые следы на чистом полу.
— Извините, — наконец бросила на Толкунова беглый взгляд, — не ждала вас так скоро и принялась стирать.
Она вытерла руки под фартуком с таким видом, вроде и в самом деле провинилась в чем-то, и это беззащитное движение растрогало капитана. Он впервые увидел пани Марию в совсем новом обличье, понятной и близкой ему: женщина, стирающая белье семье, то есть своя, родная. Толкунов улыбнулся пани Марии открыто и ласково.
Видно, женщина почувствовала подтекст, кроющийся в этой улыбке, глаза ее как бы распахнулись и потеплели, наверно, она хотела что-то сказать, но только улыбнулась в ответ и смахнула еще влажной рукой пот с блестящего и ненапудренного, как обычно, носа.
Толкунов шагнул к пани Марии и хотел сказать, какая она хорошая и красивая, совсем другая и близкая, но не нашел нужных слов. Засунув руку в карман, он нащупал газету и вспомнил про цветы. Смущенно зашуршав газетой и покраснев, капитан вытащил из кармана букет и подал увядшие цветы:
— Вот, видите, собрал... еще днем, и они...
Пани Мария тоже покраснела и прижала руки к груди. Толкунову показалось, что она обиделась. Он испугался так, как, вероятно, не пугался в самых сложных ситуациях с вражескими диверсантами. Сердце оборвалось. Ему захотелось скомкать и выбросить проклятые цветы, так осрамившие его, но пани Мария, еще крепче прижав руки к груди, переспросила:
— Мне? Вы сами нарвали?.. — Она взяла цветы и уткнулась в них лицом. — Как хорошо пахнут!
— Нравятся? — не поверил Толкунов.
— Разве могут не нравиться цветы? — Она подняла на капитана глаза. Они светились, излучая столько чувств, что человек с душой, хоть немного мягче, чем у капитана, обязательно понял бы, что именно пани Мария имела в виду и что слова ее относятся не только к букету. Он вроде бы и догадался, но не мог сразу поверить в это, потому и сказал совсем не то, что хотел:
— Поставьте в воду, может, отойдут.
Однако пани Мария не двинулась с места, смотрела на него, прижав букет к груди. Капитан смутился еще больше, наконец
Пауза несколько затянулась. Пани Мария первая поняла это и засуетилась:
— Пан капитан уставший и голодный, а я стою... — Она прошмыгнула мимо него в кухню.
Толкунов, не раздеваясь, двинулся за ней, объясняя, что успел уже пообедать. Наконец пани Мария согласилась на чай, и капитан, чувствуя, что и в самом деле устал, начал стягивать шинель, снял сапоги и пояс с пистолетом, сел в кресло и протянул натруженные ноги, ощущая расслабленность и душевную умиротворенность от шума воды в ванной, от мягкого света торшера и от легких шагов пани Марии, сновавшей где-то в передней или в кухне.
Капитан не заметил, как она появилась на пороге спальни. Пани Мария стояла, держа лучшую свою вазу из цветного стекла, полную собранных Толкуновым цветов.
— Смотрите, как красиво, — сказала она радостно, — а вы говорили — увяли... Отойдут и будут стоять. Чувствуете, как пахнут?
Капитан поднялся и, вправду почувствовав аромат цветов, хотел сказать, что рад и даже счастлив, однако пани Мария мгновенно исчезла. Толкунов постоял немного и пошел за ней, но женщина, поставив вазу на середину стола, замахала на него руками и велела отдыхать, пока не кончит стирать.
Капитан хотел возразить и объяснить, что он бы с радостью посмотрел, как она стирает, что само созерцание этого доставило бы ему удовольствие, но пани Мария придерживалась совсем противоположной точки зрения и решительно отправила его в спальню.
То ли она уже заканчивала работу, то ли, может, просто отложила ее, потому что появилась причесанная и напудренная минут через десять или пятнадцать — совсем малый срок для женщины, взявшейся привести в порядок свою внешность. Однако Толкунов не был посвящен в такие тонкости, четверть часа показались ему бесконечно долгими, кроме того, ненапудренное, раскрасневшееся и с капельками пота лицо пани Марии нравилось ему больше, чем со следами косметики, но он постыдился сказать об этом, вполне резонно полагая, что женщины в этих вопросах опытнее и им все равно ничего не докажешь. Пожалел он также, что пани Мария надела снова длинный халат — он скрывал ее стройные ножки. Серое ситцевое рабочее платьице в глазах капитана все же имело свои преимущества.
Пани Мария налила чай в чашки фарфорового парадного сервиза, помешала ложечкой в своей, посмотрела на Толкунова внимательно, будто изучала его, и сказала, как бы извиняясь, как тогда, когда капитан только вошел в квартиру:
— Дома всегда много работы, а завтра надо ехать в село, вот и пришлось стирать. Кстати, приготовьте ваше белье, я постираю. И пана майора.
Толкунову стало неудобно, и он хотел сказать, что они с Бобренком привыкли или стирать сами, или получать чистое у старшины Гулько, но думал совсем о другом — его испугали и поразили мимоходом брошенные слова о том, что «завтра надо ехать в село», и капитан спросил: