Марамзин

Неизвестно

Чисел старушка не наблюдала, ей все равно было, что за число, тем более пенсию приносили домой, а до следующей ждать все равно не хвата­ло -— так что нечего числа и считать до нее.

Так получилось, что Дуся опоздала на работу из отпуска, потому что перепутала дни.

«Я опоздала на работу на два дня, — писала Дуся в объяснительной записке, — потому что в отпуске не следила за отрывом календаря и пере­путала, которое сегодня число. Прошу наказать меня по всей строгости советского закона.»

Ее наказали, но не как она боялась, не по

всей законной строгости: просто дали выговор в приказе по заводу. Одно только плохо — за выговор обя­зательно снимали премию, и в следующем месяце она получила только свой тариф, то есть меньше на двадцать рублей, чем всегда.

«Ничего, -— думала Дуся. — Как-нибудь ис­правлюсь постепенно.»

Но пока что никак с этих пор не выправля­лась, даже хуже. Потому что, кроме всего, Дусю очень стыдила за опоздание мастер, всё считала, что Дуся ей нагло врала, и Дусе стало постепенно вправду стыдно, она стыдилась иногда и не вы­полняла полную норму, несмотря на плакат, кото­рый висел у нее перед носом: «Наш девиз —- нор­ма доступна каждому!»

2

В тот день Дуся будто бы вдруг повзрослела, и перед самым окончанием смены у нее отпала по­следняя бородавка на пальце.

— А я опять сегодня норму не выполнила, -— сказала Дуся, придя с работы к себе в общежи­тие. — Опять чего заработаю? — смех! И мастер ругается. Разве я виновата?

— Я два года норму не вырабатывала, а по­том только стала, — откликнулась Люба.

— Дуся, тебе от мамы посылка, — сказала Нина. — Смотри.

— Ну-ка, дай-ка, — сказала Дуся. — Ага. Это, наверно, яички. Куры как раз сейчас много несут.

Дуся, не откладывая, спустилась на улицу и сходила на почту.

В посылке, и верно, оказались внутри два с половиной десятка яиц.

«И друга своего угости, я не против, — пи­сала Дусе мать в письме, положенном тоже в по­сылку, чтобы не платить отдельно. — Есть же у тебя какой наверно друг, хотя и не напишешь матери. А половодье в этот раз было сильное, вода дошла до сирени и по-за кустами протекла в задний подпол. В огороде остались три здоровые льдины и лежали все лето, особенно одна, пока не сделалась вся длинными иголками и не стаяла. Сараюшко наклонился, надо его починять, а берут нынче дорого, не знаю что делать. Приходил Илья Магьюнов, и говорит: ты, бабушка, никого не про­си, я тебе, бабушка, сделаю разом. Это он все ба­бушка да бабушка, а сдерет за милую душу, ты Илью того знаешь.»

«Здравствуй, дорогая мама! — писала Дуся в ответ. — Спасибо за яички. Дошли они хорошо, только два по дороге треснули, но я их сразу же пустила на сковородку, они и вытечь совсем не ус­пели, разве самую малость белок. Сараюшку ты починить позови, посылаю тебе переводом отдель­но сколько могу. А Илье Магьюнову ты поставь четвертинку, больше сразу не ставь, а потом, ска­жи, еще обещаю поллитру. Он тогда не сдерет и быстрее починит, потому что сколько сдерет — все жене, он соврать ей не может, не сумеет, я знаю. Побоится, что люди соврать не дадут. Жи­вая поллитра

ему интересней. А друга у меня пока что нет и не надо, ни к чему он мне сейчас. Так что яички съем сама с девчатами. Они меня тоже всегда угощают, если есть. На этом целую тебя крепко-крепко. Твоя дочка Дуся.»

Дуся заклеила письмо языком и снесла его в ящик, напротив от дома.

Возле ящика, на скамейке, сидел мужчина в пиджаке, очень сильно раздутом на месте карма­нов. Он поманил к себе Дусю длинным пальцем.

— Простите на минуточку, — сказал без за­пятых человек.

Так он и сидел — раздут, плечо с зацепом, из которого виден лоскутик холста.

«И чего ему надо?» — подумала Дуся, но ей было любопытно, и она подошла.

— Гражданочка! — обратился он к ней, и это обращение было Дусе приятно.

— Мне очень и очень и очень и очень — СТЫДНО! — сказал он громко, но совсем не стыд­ливо. Дуся хотела засмеяться, но не стала.

— Если бы профсоюз оплатил бюллетень, я бы никогда не осмелился вам предложить... вот... он начал вытаскивать из карманов блестящие банки, — одна... три... четыре... если бы профсоюз оплатил бюллетень... вот, смотрите, гражданочка, свиная тушенка... я предлагаю вам дешево, запасы лучшей жизни, по полтиннику штука. Повторяю: мне очень и очень и очень и очень СТЫДНО!

Последним словом он грозно выстреливал, продолжая вытаскивать банку за банкой, и было неясно, как они там у него помещались.

«Мужчина! — подумала Дуся с участием к этому слову. — Не на что выпить. Да и мне при­годилось бы. Маме пошлю. Там у них с мясом те­перь очень худо. Денег нет — ну, да ладно, займу. И себе оставлю две банки, да теперь яйца есть, картошки наварю, чай-заварка еще оставалась в коробке, — вот и завтрак и обед на три дня. А тушенка в магазине почти в два раза дороже. Сколько сразу выгоды! А потом видно будет.»

Ничего не будет видно, но это неважно.

— Погодите, дяденька, -— сказала Дуся. — Я схожу за деньгами. Но вы не уйдете?

— Я не могу долго ждать, — отвечал мужчи­на. — Но вас подожду. Идите, гражданка, за сво­ими деньгами.

Он сел, растопырив колени, согнувшись спи­ною по спинке скамейки и раскинувшись руками в ширину, сколько мог — в этой неудобной позе он ощущал, видно, большую степень свободы.

Но скоро устал от своей свободы, от своей ав­тономности, от своей независимости от изгибов скамейки. Сел нормально.

— Девочки, дайте мне пять рублей. У кого занять до аванса? — сказала Дуся, вбегая в ком­нату.

— У меня больше нет, — ответила Люба.

— А зачем тебе? — спросила Нина.

Тут бы ей рассказать, но она не рассказала.

— Нужно. Потом объясню. Неужели же нет ни у кого? Очень нужно!

— Погоди, — сказала Нина. — Я сейчас со­ображу.

Она посмотрела в кошельке, сперва только сверху, а потом глубоко; посидела, держа его рас­пахнутым в руках перед собой, пошептала; выну­ла пятерку, опять запихала; что-то прикинула и вдруг сообразила.