Мари Антильская. Книга вторая
Шрифт:
— Ах Боже мой! Нетрудно было догадаться, — ответил он с улыбкой, менее насмешливой, чем обычно, или, во всяком случае, ей так показалось. — Меня трудно обмануть. На ней ведь стоит ваше имя, не так ли? К тому же достаточно было перелистать пару страниц, чтобы увидеть, что эту книгу читали и перечитывали, догадаться, что над ней немало размышляли, мечтали, что буквально каждая фраза не на шутку поражала ее владелицу… А кто же еще в этом доме мог с таким вниманием читать ее, кроме вас или генерала! Но поскольку на ней стояло ваше имя — то мне все сразу стало ясно!
— Вам не откажешь в проницательности, кавалер, примите мои комплименты.
Она огляделась по сторонам в поисках наиболее достойного места для этой полюбившейся, некогда настольной, книги, но, не найдя, положила ее на один из стоявших в комнате комодов, меж безделушек из тончайшего фарфора и оправленной в серебро пудреницы с бронзовыми фигурками.
Не проронив ни слова в ответ, Мобре изучал комнату. Ему хватило одного беглого взгляда, чтобы сразу оценить разницу между тем, какой он увидел ее, когда попал сюда впервые, и тем, какой она стала теперь. В ней появилось много новой мебели: заваленный разными бумагами письменный столик, два богато украшенных инкрустациями секретера, китайский шкафчик, где стояли ценные вещицы, выточенные из черепахового панциря и горного хрусталя. Вдоль стен, увешанных дамасскими коврами, на пьедесталах стояли статуэтки из агата и бронзовый бюст Людовика XIII, повсюду были расставлены где банкетка, где пуф, а где и стулья и кресла из точеного ореха, украшенные затейливой резьбой, золоченые и обтянутые муаровой парчой; скамеечка для молитвы из ценной породы дерева, круглый палисандровый столик на ножке, расписанный лаком и золотом.
Мари стояла перед ним, уже не зная, что именно собирается сказать ему, что предпринять в такой ситуации.
Луиза де Франсийон поехала на прогулку наедине с кавалером и вернулась с лентой цвета Реджинальда на корсаже! Это было единственным, что занимало ее мысли, все остальное, даже присутствие подле нее Реджинальда, было точно в тумане.
Она была явно в замешательстве. И это обстоятельство доставляло шотландцу огромную радость. Он мало-помалу приближался к ней, твердо решив ни за что не нарушать молчания первым. И ни на мгновенье не сводил с нее глаз. Догадываясь о ее смущении, он ничуть не сомневался, что она не позволит себе говорить с ним с той ненавистью и тем злобным ехидством, с каким обрушилась давеча на Луизу. Разве он из тех мужчин, которые стерпят, когда их одергивают таким образом, и разве не означает все это, что Мари просто-напросто ревнует, а стало быть, все еще влюблена?
— Присядьте, прошу вас, — проговорила она наконец. — Думаю, вам многое надо мне сказать, так что разговор будет долгим…
— Мне надо многое сказать вам? — словно не веря своим ушам, переспросил он. — Но разве не вы сами просили меня прийти, пообещав, что имеете сообщить мне что-то весьма важное?
— И все-таки говорить придется вам… Я уже изложила вам вчера все, что думаю. Но с тех пор вы успели столько натворить в этом доме, что вам придется объяснить свое поведение… Итак, кавалер, что же вы мне скажете? Я вас слушаю!
— Что же я могу сказать вам, Мари?.. — слегка вздохнув, проговорил Реджинальд. — Поверьте, ничего нового, все то же самое. Я люблю вас. И вы это знаете. Надеюсь, вы не потребуете от меня доказательств моей любви. Ведь само мое возвращение, мое присутствие в этом доме — разве это недостаточно убедительные свидетельства моих чувств?
Он на мгновенье замолк, ища взглядом, куда бы присесть, потом уселся на ту банкетку, какую она ему указала. И тут же снова заговорил:
— Да, так оно и есть! Я люблю вас, а вы отвергаете мою любовь! И я даже сказал бы, вы отвергаете меня, идя наперекор собственным желаниям… Вы находите тысячу всяких предлогов, чтобы не быть со мною такой, какой были прежде и какой я был вправе надеяться найти вас вновь… Ваш муж, ваши дети!..
— Ах, видно, вы и вправду блестящий дипломат! — воскликнула она. — С каким искусством вы переводите нашу беседу совсем в другое русло! Вы меня любите, а я отвергаю вашу любовь! Все дело только в этом!.. Я хочу сказать, — поспешила пояснить она, — что дело вовсе не в этом. За считанные часы вы успели принести сюда столько смуты, так нарушить царивший здесь покой, что должны либо немедленно объяснить мне ваше поведение, либо без промедления покинуть этот дом!.. Да-да, уехать отсюда, не дожидаясь возвращения генерала…
— Боже, какие несправедливые упреки! Чтобы я — я сеял где-нибудь смуту, нарушал покой! Обвинять в этом такого человека, как я! Человека, у которого нет иной заботы, кроме как окружать себя лаской и покоем, который любит на этом свете лишь то, что светло, прозрачно и нежно! Словом, трудно найти человека, который любил бы порядок больше, чем я! Ах, Мари, как же вы несправедливы! Да-да, поистине несправедливы, и своими подозрениями вы раните меня в самое сердце!
— Ах вот как! Стало быть, нежность? Покой? Ласку? Уж не хотите ли вы сказать, сударь, будто нашли все это в Луизе де Франсийон? Но вы, видно, запамятовали, что это наша кузина и гувернантка нашего сына Жака! И я не позволю вам играть с нею в игры, которые не принесут ей ничего, кроме страданий… В игры, в каких, впрочем, вам не удастся добиться своих целей! Одним словом, сударь, вам придется забыть про Луизу! Вам придется покинуть этот дом и никогда более в него не возвращаться! Да, сударь, вы должны уехать отсюда прежде, чем эта невинная бедняжка успеет принять за чистую монету все ваши лживые признания!
— Но позвольте, сударыня, давайте же рассуждать здраво, — твердо возразил он. — Не вижу, по какой причине вы позволяете себе делать предположения, будто я и вправду позволял себе такие речи в разговорах с мадемуазель де Франсийон! А если мне и случилось говорить ей о чувствах, что дает вам право полагать, будто я мог лгать ей?
— Но вы ведь сами только что сказали, будто любите меня, и в то же время пытаетесь ухаживать за этой бедняжкой!
— Бедняжкой?! Мне не по душе, милая Мари, когда вы употребляете такие слова, когда говорите о мадемуазель де Франсийон. В них сквозит нечто пренебрежительное, а Луиза вовсе не из тех, кто достоин презрения.
— Ах вот как, вы уже называете ее Луизой! И она уже носит ваши цвета! Должна признаться, сударь, вы не тратите времени даром! И мне не остается ничего иного, как только положить конец вашим ловким маневрам…
— Ах, вот в чем дело! Теперь я понимаю! — с огорченным видом заметил он. — Теперь-то я наконец понял причины вашего замешательства! Все дело, оказывается, в бутоньерке мадемуазель де Франсийон… Но увольте, дражайшая Мари, это ведь всего лишь нынешняя французская мода, и никак не более того!.. Неужто вы и вправду могли подумать, будто я волочился за мадемуазель де Франсийон, когда я не думаю ни о ком, кроме вас, не вижу никого, кроме вас, живу только вами!
— Ах, полно вам, сударь! Прошу вас, не надо более об этом!
— Но отчего же? Разве не вы же сами просили меня объясниться! И разве не пытаюсь я сделать это со всей откровенностью, на какую только способен? Ведь должен же я иметь возможность отвести от себя чудовищные подозрения, которые вы только что выдвинули против меня… Неужто вы не позволите мне привести доводы в свою защиту?
Он чувствовал, что она уже слабеет. Поднялся и быстрым шагом, будто готовясь вот-вот заключить ее в объятья, направился к ней, но не успел дойти до нее, коснуться уже протянутыми к ней руками, как она оттолкнула его со словами: