Мари Антильская. Книга вторая
Шрифт:
И она снова и снова повторяла: «Ах, Реджинальд! Реджинальд!..»
И все, что она хотела ему высказать, все уроки, что хотела преподать, — короче, все ее мстительные замыслы сразу превратились всего лишь в благие пожелания, которые в тот момент уже более не казались ей осуществимыми. Хорошо, пусть она решила, что никогда не будет принадлежать ему вновь… Но, в таком случае, почему Луиза, а не она, чем Луиза лучше ее? Ради чего?! Ради чего должна она с негодованием отказываться нынче от того, чем с таким восторгом наслаждалась несколько лет назад, почему должна отрекаться от любви, которой предавались они некогда без всяких задних мыслей, не говоря друг другу никаких высокопарных слов и не связывая себя никакими обещаниями? Да, почему считать теперь дурным, предосудительным то, что казалось ей вполне естественным и нормальным восемь лет назад?
Неужели дети, которых родила она за эти годы, непоправимо изменили то, что зародилось тогда между ними?
И потом, не судьба ли — или, может, рок — снова свела их друг с другом?
Мари была готова согласиться с чем угодно, только бы не представлять себе Реджинальда в объятьях другой женщины — пусть даже этой женщиной окажется бесцветная Луиза…
Когда они выезжали из главных ворот замка, Реджинальд де Мобре неимоверным усилием воли заставил себя не обернуться назад, чтобы проверить, следит ли за ними Мари. Ведь допусти он такую неосмотрительность, уговаривал он себя, сразу же пойдут насмарку все преимущества, каких удалось ему добиться так быстро и с такой виртуозной сноровкой, каких и сам не мог ожидать.
Луиза в полном ошеломлении оттого, что оказалась за воротами замка, и к тому же бок о бок с прекрасным кавалером, который произвел на нее такое неизгладимое впечатление накануне, не смела верить ни ушам своим, ни глазам. Этакая маленькая девочка, получившая в подарок первую в жизни куклу и теперь уже не имевшая более никаких иных желаний, она с блаженной улыбкой на устах кивком головы соглашалась со всем, что бы он ни сказал.
Слов нет, поначалу Реджинальд испытывал нечто вроде радости, смешанной с презрением, обнаружив столь беззащитное простодушие, делающее это невинное создание слишком легкой игрушкой в его опытных, искушенных руках… Но чем больше он глядел на нее, тем больше находил очарования — в этой складной фигурке, в этом бледном личике, к чьему цвету так шел скромный, едва ощутимый запах ее духов.
Не успели они выехать за поворот дороги, за которым они уже были скрыты от глаз Мари, как он, тут же подстегнув свою лошадь, поравнялся с мадемуазель де Франсийон, поскакал рядом с ней и, склонившись прямо к ее уху, проговорил:
— Не знаю, рассказывала ли вам ваша кузина, что я посещал некогда самых прославленных художников французской и итальянской школы. Я далек от мысли утверждать, будто это сильно умножило мои таланты. Я скромен и знаю, чего стою как художник. Мне известно, что основное достоинство моих работ в их исторической достоверности, какую я всегда стараюсь отразить в них.
Время от времени она бросала на него многозначительные взгляды, но он пока не решался читать в них больше, чем просто восхищение.
Нет, она не была кокеткой, в ней не было ни малейших способностей к тонким любовным уловкам — того врожденного дара, каким природа наделяет почти всех женщин. В ней было слишком много безыскусной невинности, чтобы внимание ее могло показаться хоть капельку назойливым… И неожиданно ему в голову закрался вопрос: а стал ли бы он продолжать эту игру, не будь здесь Мари? Стоит ли она свеч? Какие радости сможет он извлечь для себя из этого неопытного создания, почти девочки? Какое удовольствие может доставить мужчине вроде него, который вечно спешит и привык сразу идти к цели, приобщение к плотским утехам этой маленькой наивной девственницы?
Кроме того, следовало остерегаться генерала, который уже что-то заподозрил!..
— Да-да, — продолжил он, — самые прославленные французские живописцы. Странно, что ваша кузина ничего не говорила вам об этом. Никола Пуссен, Миньяр, Лебрен, Клод Желе, прозванный Ле Лорреном, Эсташ ле Сюер…
Он произносил имена, которые ровно ничего не говорили девушке, но она не сомневалась, что, должно быть, это и вправду величайшие художники, ведь так утверждает кавалер, и к тому же он с ними знаком!
— Так вот, — заметил он, — если бы вы знали, что за жизнь ведут эти люди. Большинству из них пришлось пережить весьма тяжелые времена. Порой у них даже не хватало денег, чтобы каждый день обеспечить себя пищей, ведь талант их еще не был признан и никто не покупал у них картин. В общем, почти все они подолгу жили в нищете… Увы!.. Художнику нужно добиться заслуженного признания, чтобы произведения его стали в хорошей цене у иноземцев.
Она слушала его, затаив дыхание. У нее не было других желаний, только чувствовать это радостное восхищение. Когда лошадь ее заметно обогнала лошадь Реджинальда, кавалер с удовольствием любовался ее тонкой, стройной талией, такой гибкой, что она покачивалась при малейшем движении, создавая полное впечатление, будто грациозное тело девушки составляет неразделимое целое с крупом скачущей лошади. Он видел, как из-под высокой, слегка сдвинутой набекрень, открывая взору густую шевелюру, украшенной плюмажами шляпы выбивались золотистые кольца, перевиваясь друг с другом, они создавали причудливый узор, похожий на орнамент скульптуры в стиле барокко.
Он слегка пришпорил коня, без труда нагнал Луизу и положил руку на круп ее лошади.
— Вот все, — проговорил он ей, — что я хотел вам сказать, чтобы вы поняли причины, по каким нам с вами надлежит стать друзьями… Понимаете ли вы, что я подразумевал под этим словом? Быть друзьями означает, что, коли уж мы с вами оба занимаемся живописью, то ничто не должно становиться между нами, разделять нас, стеснять или сдерживать наше вдохновение. Мы с вами, мужчина и женщина, должны стать лишь двумя душами, устремленными к поискам прекрасного… Поняли ли вы меня? Согласны ли со мною?
— Да, вы правы, — согласилась она.
Хотя на самом деле она ровно ничего не поняла. Просто все, что бы ни говорил Реджинальд, и все, что бы он ни делал, неизбежно, по определению, должно было быть правильно и прекрасно. Она уже слепо доверилась его воле.
— В таком случае, — продолжил он, — оба мы с вами будем чувствовать себя совершенно свободными и между нами не должно возникать и тени сомнений или недомолвок. Нам не пристало искать скрытого смысла в наших словах. И если Реджинальд де Мобре возьмет за руку Луизу де Франсийон, то никто не вправе сказать, будто в этом может крыться что-нибудь более предосудительное, чем в соприкосновении моей пастели, бок о бок лежащих в одной и той же коробке!.. Ну так что, договорились? — переспросил он еще раз, дав ей время подумать.
И так же машинально, не испытывая ни малейшего желания подвергнуть его слова хоть малейшему сомнению, она снова покорно согласилась.
Он был в восторге. С этой минуты для него не осталось никаких запретов — отныне все ему дозволено. Теперь он сможет допускать с ней любые вольности, а вздумай она оказать хоть малейшее сопротивление — ничто не помешает ему отнести это на счет свободы, какая Подобает между людьми, посвятившими себя служению искусству, и напомнить ей об условиях заключенного между ними уговора.