Мари в вышине

Ледиг Аньес

Вечер был прохладный. Она предусмотрительно оделась потеплее. Вот ведь незадача. Лишила меня удобного случая применить самое расхожее романтическое клише: накинуть ей на плечи свою куртку.

Проснись, Оливье, ты что себе думаешь? Что она пятнадцать лет каждый вечер рискует простудиться в ожидании, когда ты прибудешь, чтобы набросить ей на плечи свою куртку?

И ты действительно решил, что именно сегодня она забудет одеться, чтобы ты мог поиграть в пошлого пляжного соблазнителя?

В любом случае, она вроде бы не питала слабости к романтическим клише. Хотя роза с рынка вместе с запиской была подвешена сушиться на посудном шкафу.

Укутавшись в кофту, она спросила, почему я боюсь пауков.

Говорят, что мы помним себя лет с четырех-пяти.

Я же забыл все, что было до шести лет, кроме двух вещей. Козьего молока и паука. Похоже, плохое запоминается лучше. Мне было три с половиной года. Родители отправили меня в постель без лишних слов. Не в смысле без ругани, а в смысле не рассказав никакой сказки. В доме и книг-то не было. Я их увидел только в детском саду. Итак, я отправился спать без лишних слов. При свете лампочки из коридора я увидел на одеяле огромного паука. Я выскочил из кровати и позвал, но мне велели идти спать. Я продолжал звать, и тогда меня обругали. Поскольку мой отец не скупился на тумаки, я заткнулся. Старался уследить за пауком, но в конце концов заснул на ковре посреди комнаты. Проблемы начались назавтра: опять пора было ложиться, а я не знал, куда делся паук. И тут я закатил сцену, не желая идти в кровать. Я плакал, потому что боялся, что паук заползет мне в ухо. Отцу надоело, и он влепил мне оплеуху. По крайней мере, будешь знать, почему плачешь. Они закрыли меня в спальне. Того паука я так и не нашел. С тех пор я панически боюсь пауков.

Я услышал, как Мари прошипела сквозь зубы: Как можно так обращаться с ребенком?

Можно, если ты придурок.

В стойле было удивительно хорошо; все коровы лежали. От них исходил странный звук, что-то вроде долгого хриплого вдоха.

– А что это за звук?

– Они храпят.

Все они лежали рядком на соломе и храпели. Мы какое-то время смотрели на них: она – профессиональным глазом, а я – как непросвещенный зритель. Я поднял руку у нее за спиной, намереваясь опустить ее ей на плечо. Мне хотелось обнять ее, но она этого не заметила и наклонилась за лопатой, которой принялась сгребать корм, разбросанный по проходу неуклюжими мордами. Коровы, храпевшие за минуту до этого, начали то тут, то там открывать один глаз, разбуженные знакомым звуком насыпаемой пищи, до которой снова можно было дотянуться. Некоторые спокойно вставали и подходили перекусить, другие снова принимались храпеть еще более утробно. Зрелище действительно уморительное.

А потом мы вернулись в дом. Был уже час ночи, а мы не заметили, как пролетело время. Мне не хотелось, чтобы вечер заканчивался, но я знал, что ей нужно поспать, ведь через четыре часа ей уже вставать.

– Мне пора, – сказал я скрепя сердце.

– Вы что, шутите? Не сядете же вы за руль после всего, что выпили. Переночуйте здесь, а утром поедете.

У меня мелькнул проблеск надежды: она хочет, чтобы я спал здесь, с ней. Моя самая безумная мечта, фантазм, к которому устремлялись мои блуждающие нейроны всякий раз, когда за ужином возникала пауза. И я, преображенный в короля Артура, смогу освободить из плена ее соски и увидеть, как они устремляются к заходящему солнцу, которое, кстати, давно уже село, и возможно даже…

– Можете поспать на диване, я схожу за одеялами.

Ага.

Ладно.

Что делать.

С другой стороны, учитывая все, что она мне рассказала, я мог понять, почему она не хочет торопить события. В сущности, с чего она могла быть уверена, что я не новый Жюстен, мерзкий бессовестный тип, который бросит ее без всяких объяснений, грубо оттрахав? Я-то знал, что это не так, но на лбу у меня написано не было. Правда, библиотекарша и соседка могли думать то же самое обо мне. Но разрыв разрыву рознь. Они все-таки получили и свою порцию объяснений, и меня, который утирал им слезы. Я предпочитаю вооружиться носовыми платками, но потом спокойно смотреть на себя в зеркало, чем удрать, как вор, и ненавидеть себя, когда по утрам бреешься и смотришь в зеркальце.

Ну не такой уж я трус, ведь так?! Если я не подошел к ней

на рынке, то совсем по иной причине.

Робость?

Если уж признавать за собой недостаток, этот куда приятней – робость. Заверните! И я переформатирую свой жесткий диск! Я не жалкий трус. Я просто робок, вот и все.

И потом, назовем-ка мы кошку кошкой. Во-первых, это не я строил глазки соседке и не я сунул телефончик в свою абонементную карточку. Далее: с теми двумя девицами все было на чистом автоматизме.

Или на человеколюбии.

Не знаю, что выбрать.

Но никакой любви там не было.

С Мари все по-другому. Я никуда не спешил, и мне хотелось быть нежным – пусть и нервным, но нежным. И если бы мне предложили закончить свои дни рядом с ней, я подписал бы все три экземпляра контракта справа внизу: Прочитано и одобрено, даже не пытаясь разобрать, что там значится мелким шрифтом. Мне было бы достаточно названия контракта: Мы с Мари жили долго и умерли в один день. И дополнительное условие: Позаботиться также о Сюзи.

Я ничего не подписал и спал на диване.

25

Вечер был приятным. Между нами завязалась любовная игра, вызывая у меня мимолетное желание разворошить свой муравейник. Я по-другому увидела этого человека, о котором судила слишком поспешно. При первом столкновении он меня разозлил. И был отправлен в категорию никчемный тип. Может быть неприятным. Избегать. Узнав, сколько он натерпелся, я стала лучше понимать его поведение. Раненое животное во всей своей красе. Показательный экземпляр. Скалит зубы, потому что ему больно. Сторонится сородичей, чтобы ему не мешали страдать спокойно. И, следуя рефлексу Павлова, избегает всего, что могло бы напомнить ему о ране. Что он мог знать о дружеских отношениях? Вечное озлобленное отторжение, не оставлявшее ему ни малейшего шанса освободиться. Что он мог знать о семейных узах? Бесконечные жестокие ссоры или печаль вдовства. Неудивительно, что это отбило всякое желание. А вот передо мной был пример почти обратный. Дедушку и бабушку связывала идеальная любовь, такая сильная, что они не могли жить друг без друга. Мне была дана изумительная точка отсчета, цель, к которой следовало стремиться, – я хотела реализовать себя через призму этой идеальной пары. Но иногда, какая бы цель ни светила впереди, ты спотыкаешься по дороге. И продолжаешь ковылять дальше. Или присаживаешься на обочине, утратив стимул. Мои ожидания не сбылись. Этот поиск идеала усыпил мою проницательность, и идиллическая картина совместной жизни была разрушена в прах грубостью и трусостью Жюстена. Возможно, я бросилась в его объятия, чтобы забыть о недоступности Антуана. Потому что именно Антуан был мужчиной с большой буквы. Моим собственным вариантом дедушки. Мужчиной, из-за которого я хотела бы умереть от печали. Но он-то мечтал не о женщине…

В результате Жюстен дал мне повод отбросить все разом, и пусть все от меня отстанут в моем одиночестве, лишь бы мне остался Антуан, и он один. Пусть мы станем особенной парой, но все-таки парой. Подобная конструкция, может, и могла стать устойчивой, но только при условии, что к ней не добавятся никакие дополнительные элементы. Ни с его стороны, ни с моей.

Я размышляла над этим еще целый час перед тем, как заснуть. Ну и ладно, устрою себе сиесту. В воскресенье могу позволить себе поблажку.

Было странно представлять его спящим там внизу, на диване. Наверно, он был разочарован. Думал провести ночь со мной. Но я была не готова, хоть и с трудом сохраняла равновесие на своей шаткой конструкции.

Разок обжегшаяся киска котяру не подпустит близко. А потому отправляет мужика спать на диван.

Три часа спустя, когда я встала, чтобы идти на дойку, котяра храпел, как мои коровы, а одна рука свисала из-под одеяла и касалась пола. Эстакада для пауков!

Я молча съела свое яблоко и вымесила тесто, которое поднималось всю ночь, а потом отправилась на дойку.