Маркиз де Сад
Шрифт:
Но совершенствование либертена ведет в никуда, даже не к победе зла, а к пустыне, пустоте, ибо ради наслаждения либертен готов истребить не только своих ближних, но и самого себя. «Меня ничто не остановит! — восклицает либертенка Олимпия. — Кандалы, позорный столб, даже виселица будет для меня почестью, троном наслаждения, с которого я брошу вызов самой смерти и буду извергаться от удовольствия, что погибаю жертвой своих преступлений».
В «Ста двадцати днях Содома» де Сад оправдывал преступление как необходимое выражение человеческой натуры, в «Преуспеяниях порока» он, продолжая развивать эту мысль, идет дальше и яростно выступает против оправдания преступления идеологическими мотивами. Человек не в силах постичь сокровенный, непостижимый замысел Природы, а потому не вправе отнимать жизнь у ее творений по идейным соображениям, даже если эти идеи разделяют массы. Закон часто карает невиновного, поэтому «дайте нам анархию, и жертв станет меньше», ибо «угнетенный человек найдет быстрый, надежный и экономический способ наказать своего обидчика, не трогая никого
Однако в отличие от Руссо, у которого человек от природы добр, естественный человек де Сада преступен, но так как преступления свои он совершает на сексуальной почве, значит, законов он не нарушает, ибо секс заложен в природе, порождением которой мы все являемся. А природа равнодушна, ей все равно… ну и так далее, как уже было повторено многократно. Либертен резонерствует, выворачивая основной инстинкт наизнанку, но его резонерство отдаляет его от природы, которая, как известно, не рассуждает, и приближает к человеческому обществу, которое, не являясь обществом либертенов, имеет определенные моральные критерии, нравственные законы, Бога — словом, те принципы, которые позволяют человеку жить, не истребляя ни самого себя, ни своих ближних. Сознавал ли это противоречие де Сад? Наверное, сознавал, однако характер его не позволял в этом признаться — как не позволял извиняться, признавать совершенное им мошенничество, допущенные им несправедливости по отношению к близким ему людям. И он упорно испещрял страницы постулатами своей философии зла. Под его пером свобода сливалась с властью и безнаказанностью, а равенство — с преступностью и унижением. Господа-либертены имели равные права уничтожать друг друга, а унижаемые и истребляемые ими жертвы были настолько одинаковыми, что почитались за вещи и предметы. «Расскажу лишь об одном празднестве, на котором присутствовали более четырехсот предметов обоего пола», — писала Жюльетта о жертвах, истребленных во время одной из оргий в подвале Сикстинской капеллы.
«Новая Жюстина» и «Жюльетта» принесли де Саду гонорар и вызвали шквал возмущенных откликов. Ретиф де ла Бретон даже написал роман с откровенно полемическим названием «Анти-Жюстина» (1798). Противопоставляя «отвратительным творениям» де Сада свое сочинение, написанное с «сугубо нравственной целью», Ретиф во вступлении писал: «Я желаю дать тем, чей темперамент уже почему-либо подавлен, эротикой достаточно пикантный, побуждающий, например, пользовать уже далеко не прекрасную супругу с охотой почти прежней и надлежащим образом. В первую очередь это касается тех мужчин, которые возбуждали себя книгою беспримерно жестокою и столь же беспримерно опасною, каковой я считаю книгу де Сада «Жюстина, или Несчастья добродетели». Преследует мое произведение и еще одну важную цель: мне очень хотелось бы оградить своим повествованием любимых мною женщин от жестокости мужчин. Моя «Анти-Жюстина» является книгой не менее смачной и не менее захватывающей, чем упомянутая «Жюстина», но при этом полностью лишенной присущей последней зверств, что помешает мужчинам прибегать к ним как к подспорью. Вот почему публикация этого конкурирующего произведения срочно необходима».
Исполненное откровенных описаний оргий, где присутствует и содомия, и кровосмешение, и людоедство, бодрый порнографический коктейль Ретифа в свое время окажется в том же библиотечном «спецхране», где и «опасные» романы де Сада. А на тогдашнем книжном рынке оба романа распространялись в местах, где торговали непристойной литературой, и авторы их рассматривались как сотоварищи-порнографы: философский пласт романов де Сада будет поднят только в двадцатом столетии.
Сведения о том, как жил де Сад последние годы уходящего века, довольно скудны. Известно, что он нуждался, был вынужден расстаться с Констанс, покинул Париж и поселился в Версале. Пока Констанс искала средства к существованию в Париже, де Сад кое-как перебивался работой переписчика, поддерживая не только себя, но и Шарля, сына Констанс, содержать которого он почитал своим долгом. Когда и этой работы не стало, де Сад на какое-то время попал в приют для бездомных.
Несмотря на крайние жизненные трудности, литературные дела гражданина Сада были гораздо менее плачевны. В августе 1799 года парижский «Непритязательный театр» решил поставить пьесу, названную ради привлечения публики «Жюстина, или Несчастья добродетели». Увы, эффект оказался обратным: хотя содержание пьесы не имело ничего общего с романом де Сада, власти запретили ее из-за названия, подтвердив таким образом успех подлинной «Жюстины». А конец года преподнес де Саду настоящий новогодний подарок: в декабре труппа «Драматического товарищества» Версаля поставила его пьесу «Окстьерн, или Несчастья либертинажа» и показала единственный спектакль, где он сыграл роль трактирщика Фабриса. Более того, труппа издала текст драмы, и доход от издания поступил в пользу автора!
В 1800 году де Сад издал сочинение, на титульном листе которого впервые полностью было набрано его имя: «“Преступления любви”, сочинение Д. А. Ф. Сада, автора “Алины и Валькура”». Напомним: на титульном листе «Алины и Валькура» был указан только его инициал: сочинение гражданина С***. В сборник,
Признаваясь в том, что он «рисует преступление адскими красками», де Сад вопреки элементарной логике отрицал авторство «Жюстины», забыв, что неповторимая манера письма выдавала его с головой. Быть может, если бы история пошла по другому пути, де Сад, несомненно, жаждавший литературной славы, когда-нибудь и признал бы авторство своих «аморальных» романов. Недаром же в заметках к роману «Дни в замке Флорбель» де Сад «воскресил» анонимного автора «Жюстины»: «Этому сочинению предпосылается специальный фронтиспис, краткое предуведомление издателя, содержащее похвалу автору и подлинное признание того, что сей автор является автором «Жюстины», а также предисловие автора, адресованное либертенам обоего пола и всех возрастов, послание, адресованное Господу, введение…»
Но смутная и противоречивая эпоха Директории, когда несмотря на гневную критику де Сад не раз и не два перерабатывал и выпускал и «Жюстину», и «Жюльетту», уходила в прошлое: 18 брюмера VIII года Республики (9 ноября 1799 года) произошел государственный переворот. Новый режим, установившийся в стране, получил название Консульства. Первым консулом был провозглашен вернувшийся в Париж после Египетской кампании генерал Наполеон Бонапарт. С первых же шагов новая власть заявила себя как режим «умеренных»: «Ни красных колпаков, ни красных каблуков!», иначе говоря, ни якобинцев, ни роялистов, законность и порядок. Анархия, «молчание законов», свобода нравов, словом, все ценности, исповедуемые де Садом и вырвавшиеся на свободу во время Директории, стремительно уходили в прошлое.
Глава X.
ШАРАНТОН
Для де Сада, как и для его собратьев по «неприличному» перу, новый век начался с полицейской чистки книжных лавок от «аморальных сочинений», и прежде всего от «Жюстины» и «Жюльепы», «демонических творений преступного автора», которые с самого своего появления не переставали подвергаться критике. В статье, опубликованной в «Соигпег des spectacles» в мае 1800 года, сообщалось об одной из полицейских операций, в результате которой был «наложен арест на новое издание ужасного романа, известного под названием “Жюстина”». Автор статьи подчеркивал: «В этом издании было предпринято все, чтобы сделать книгу еще более опасной, нежели прежние ее издания, и особенно вредной для юношества, в руки которого случай или же преступные намерения могут ее привести. <…> Легко представить, каковы в книге сей гравюры. Число их составило почти третью часть от числа страниц самого романа». Подобные заметки свидетельствуют об успехе «адских» романов де Сада — ведь чтобы издать книгу, на одну треть заполненную гравюрами, требовался немалый труд и финансовые затраты.
Несмотря на аресты и уничтожение тиражей и гранок, интенсивно продолжавшиеся до 1802 года, а потом довольно вяло еще более десяти лет, издатели продолжали выпускать мгновенно расходившуюся продукцию, и сто одно клише иллюстраций благополучно кочевали из типографии в типографию, пока не истерлись от частого употребления.
Наступивший век очень хотел похоронить и де Сада, и его сочинения. Изысканное резонерство садических персонажей уже не привлекало читателя, отвыкшего от философических трактатов: революция воздвигла высокую стену между Просвещением и новыми временами. Рационализм уступил место чувствам и чувствительности, новые романтические герои не рассуждали, а переживали и мечтали, сверяли свои поступки не с разумом, а с сердцем. Умы постепенно завоевывало рожденное революцией понятие солидарности. Провозглашенный революцией идеал здоровой семьи и супружеской любви поднимал на щит институт брака, оскорбление которого стало рассматриваться как нарушение государственных интересов. Детей постепенно возвращали от кормилиц под материнское крыло. Ушел в прошлое абсолютизм, по модели которого де Сад конструировал свои сообщества либертенов, ушли галантные и одновременно фривольные беседы, щедро приправленные философией, служившие образцами философических бесед садических персонажей. Новый герой путешествовал по миру, восхищаясь старинными развалинами и красотами природы, в то время как либертены де Сада везде искали лишь уединения и плотско-философических услад.