Маркиз де Сад
Шрифт:
Журналисты из газеты «Ami des lois» вновь вспомнили о небольшой заметке от 29 августа 1799 года: «Уверяют, что де Сад умер. Одно лишь имя этого отвратительного писателя исторгает трупное зловоние, убивающее добродетель и внушающее ужас: он автор “Жюстины, или Злоключений добродетели”. Самая порочная душа, самый испорченный ум, самое причудливое и непристойное воображение не могут изобрести ничего подобного, что столь оскорбляло бы разум, стыдливость и человечность». В 1799 году де Сад разослал в ряд газет гневное опровержение, теперь же, когда в номере от 30 августа 1800 года появилась перепечатка прошлогодней статьи, де Сад не ответил. Он не мог не чувствовать перемен в обществе, они носились в воздухе, возникали на каждом шагу. Нападки Вильтерка на «Преступления любви» как нельзя лучше вписывались в эти перемены: «газетный писака» разнес не только содержание, но и безупречный стиль автора: «…авторский стиль в них жалок, в них нет чувства меры, большинство фраз отличается
К счастью, для де Сада мнение верной Констанс было гораздо важнее клеветы какого-то «бумагомарателя». Донасьен Альфонс Франсуа даже занес высказывание Констанс по поводу «Преступлений любви» в свои записи: «Моя подруга говорила, что, в сущности, в театре иногда представляют вещи отвратительные, однако спектакль гораздо менее опасен, нежели рассудочное чтение описаний тех же самых ужасов; именно поэтому она полагала мою книгу опасной. Впрочем, она находила мой стиль простым, приятным и нисколько не вычурным». Необычайная привязанность де Сада к Констанс, возникшая с самого первого дня их знакомства, побудила его посвятить ей «Несчастья добродетели» и в предисловии воздать ей хвалу: «Да, Констанс, тебе я посвящаю мой труд, ведь ты остаешься украшением и честью женского пола, соединяя чувствительную душу с умом просвещенным и справедливым». Видела ли Чувствительная это посвящение? Де Сад не давал ей рукописей своих «безнравственных» сочинений, не держал дома отпечатанных с них книжек. Но, вытирая пыль со стола маркиза, она вполне могла прочесть лежавшие на нем листы. Наверняка эта удивительная женщина, добровольно взявшая на себя заботы о неуживчивом и не слишком состоятельном аристократе, знала, что он автор непристойных сочинений и имя его стало притчей во языцех. Но прочла ли она хотя бы один его «аморальный» роман?
В том же 1800 году в книжных лавках появился анонимный роман под названием «Золоэ и две ее приспешницы», в котором в слегка завуалированной форме подавалась сатира на Наполеона Бонапарта, его жену Жозефину и их окружение. Автора не нашли, но вспомнили о самом знаменитом «анониме» — гражданине маркизе де Саде. 6 марта 1801 года в контору издателя Николя Массе, куда де Сад пришел, прихватив с собой рукопись «Новой Жюстины», ворвалась полиция и устроила там настоящий разгром. Судя по обрывкам фраз, полиция получила приказ найти рукописи именно гражданина де Сада. Приказ был выполнен: помимо крамольных рассказов о двух непохожих сестрах были найдены еще несколько сочинений, принадлежавших тому же автору: «Французский Боккаччо», «Развлечения либертена, или Девятины Киферы», «Мои причуды, или Всего понемножку». В дальнейшем часть этих рукописей была затеряна, часть уничтожена полицией. Верный своей политике, де Сад гневно опровергал авторство «Жюстины», а когда ему указали на сходство почерка, заявил, что выступил в роли переписчика, чтобы заработать денег. Ответ не убедительный: аристократ, сочинитель — и вдруг берется из-за денег переписывать чужие труды? Тем более что к этому времени материальное положение де Сада было вполне удовлетворительным: они с Констанс жили в собственном доме в Сент-Уэне, небольшом городе близ Парижа. Дом, купленный де Садом на один из гонораров, был записан не на него, а на гражданку Мари-Констанс Кене — из соображений конспирации, чтобы Рене-Пелажи не проведала об увеличившихся доходах бывшего супруга и вечного должника.
Объяснения де Сада приняты не были, полиция арестовала его и поместила в Сент-Пелажи, бывший монастырь для заблудших девиц, во время революции превращенный в тюрьму для политических противников, а за время Директории ставший местом заключения жуликов и несостоятельных должников. И как когда-то, в другом веке и при другом правлении, де Саду вновь не предъявили никакого обвинения. В самом деле, «Новая Жюстина» и «Преуспеяния порока» уже не один год продавались в книжных лавках, и за них держать человека в тюрьме было как-то незаконно. Вытаскивать на суд опус под названием «Золоэ» также не было никакой возможности: он затрагивал слишком высокопоставленных лиц. И де Сада просто оставили в тюрьме, без объяснений. Единственным его утешением стали свидания с Констанс, которой разрешили навещать его три раза в десять дней. А утешение де Саду было совершенно необходимо: 15 июля 1801 года Бонапарт подписал с папой Пием VII конкордат, официально восстанавливавший во Франции культ католической церкви, поддерживаемой государством. Атеизм де Сада вновь шел вразрез с государственной политикой.
Де Сад сдаваться не собирался. Приходя в ярость от каждой несправедливости со стороны правосудия, он брал перо и сочинял прошения, протесты, жалобы… и яростные, раскаленные философские трактаты, источавшие смрадное дыхание порока, и маскировал их под романы. Де Сад написал министру юстиции прошение, завершив его следующими словами: «Я хочу быть свободным или же предстать перед судом. И я имею право говорить так. Мои несчастья и законы дают мне это право, и у меня есть все основания полагать, что я правильно обращаюсь с моей просьбой именно
Два года провел де Сад в Сент-Пелажи, рифмуя стихи и активно общаясь с собратьями по литературной музе, создавшими в тюрьме своеобразный литературный кружок. Но, как свидетельствуют полицейские донесения, де Сад не только наслаждался духовным общением с товарищами по несчастью, но и пытался вступить с ними в более тесные контакты, за что и был переведен в Бисетр, пенитенциарное заведение, бывшее одновременно тюрьмой и приютом для умалишенных. К счастью, де Сад пробыл там недолго: мадам де Сад направила в министерство прошение о переводе его в более достойное место заключения — пребывание такого знатного дворянина, как де Сад, среди безумцев и убийц бросало тень на всю семью. За десять лет, прошедших после казни Людовика XVI, и за полтора года, остававшиеся до коронации Наполеона, отношение к дворянству существенно изменилось: слово «дворянин», еще недавно звучавшее как бранное, приобрело оттенок ностальгической грусти. Принадлежность к дворянскому роду становилась лучшей рекомендацией.
После обстоятельных размышлений местопребыванием де Сада была избрана Шарантонская лечебница для душевнобольных, куда гражданина маркиза и доставили в марте 1803 года, написав ему в качестве диагноза «безумие либертена». Ничего иного инкриминировать шестидесятитрехлетнему маркизу полиция не могла: ясностью и остротой ума де Сад превосходил многих из своих гонителей.
В 1789 году, когда де Сад первый раз попал в Шарантон, заведение находилось под патронажем монахов из ордена милосердных братьев, в 1795 году орден был упразднен и помещение опустело. Через два года Директория решила вновь устроить в нем клинику для лечения умственных расстройств, поручив управление ею Франсуа Симоне де Кульмье. Сначала управляющий, а потом директор, Кульмье стал полновластным хозяином Шарантона и, по словам доктора Рамона, принялся деспотически всем заправлять. «Однако деспотизм его не имел ничего общего ни с жестокостью, ни с суровостью, и можно с уверенность сказать, что господин де Кульмье был любим всеми, кем он руководил, как служащими, так и пациентами. Это было отеческое правление, хотя и допускавшее множество дисциплинарных послаблений».
Узнав о своем переводе, де Сад написал Кульмье письмо, в котором уверял его, что сумеет доказать всю нелепость и вздорность слухов, которые о нем распространяют. Гуманный, энергичный Кульмье быстро проникся симпатией к новому пансионеру, отвел ему прекрасные, по меркам Шарантона, апартаменты и даже разрешил Констанс поселиться вместе с ним. Чтобы не вызвать лишних толков, де Сад выдал Чувствительную за свою внебрачную дочь.
Маркизу покидать переделы клиники было запрещено, Констанс же могла выходить беспрепятственно, и де Сад поручал ей делать покупки, в том числе и приобретать для него книги: как всегда, читал он много. В списках его заказов, в частности, значилось «Историческое и хронологическое полотно революции, охватывающее период с начала правления Людовика XVI и до прихода к власти Бонапарта» объемом пятьсот страниц. Очевидец многих событий, де Сад, видимо, захотел взглянуть на пройденный им путь другими глазами. Книги были не первой, но и не последней статьей его расходов. Пребывание, лечение и услуги персонала оплачивала Рене-Пелажи, а вот вопрос «карманных» денег стоял очень остро: де Сад, как было ему свойственно, тратил больше, чем получал.
Привилегированный пансионер-узник де Сад держал открытый стол, принимал у себя гостей из Парижа и других больных, отдавал визиты, гулял в парке, обменивался книгами. И продолжал работать. Собственно, писал он всегда — иначе неоткуда было бы взяться поистине несметному количеству записей, планов, проектов, набросков. Верная Констанс приносила бумагу и перья, и де Сад, у которого в Шарантоне был отдельный кабинет с небольшой библиотекой, со свойственным ему пылом предавался любимому занятию.
Среди записей того периода, которых сохранилось немного, не обошлось без возмущенных строк, адресованных «слабым и бездумным смертным», позволяющим вводить себя в заблуждение отвратительному призраку, который лишь умножает их несчастья. «…Если сердцу вашему надобно кому-нибудь поклоняться, изберите себе вещественный объект вашей страсти: реальный объект, по крайней мере, удовлетворит вашу естественную потребность в обожании. А что испытаете вы после двух или трех часов мистического обожания божества? Холод небытия, отвратительную пустоту, которая, не дав ничего вашим чувствам, оставляет у них ощущение, словно вы поклонялись снам и теням!.. В самом деле, как наши материальные чувства могут испытывать привязанность к субстанции иной, нежели та, из которой созданы они сами? И разве ваши почитатели Бога, с их вздорным учением о душе, правильность которого не подтверждает ничего, не напоминают Дон Кихота, принявшего за великанов ветряные мельницы?» Текст, из которого взят этот отрывок, носит название «Призраки»; являлся он отдельным эссе или частью будущего романа, неизвестно.