Марс выбирает смерть
Шрифт:
— Вот вырасту, пойду в храмовники и стану героем!
— На твоем месте я бы мечтал о чем-нибудь другом.
Морган хотел было просунуть руку в щель, но мальчик забился еще глубже. Новоприбывшему он доверял ровно столько же, сколько и охране. Глубоко вздохнув, Жнец оставил затею силового воздействия. По крайней мере, пока.
— Ты Проявитель? — спросил Фидгерт, все еще с любопытством разглядывая белесый глаз Моргана.
— Не совсем, но допустим, — сощурился Морган. — Откуда знаешь?
— Знаю.
— Вылезать будешь?
— А у тебя есть эта штука в глазах?
— Чего?
— Пламя.
— Есть.
— Покажи.
— Вылезай, давай.
—
— Это тебе не игрушки, — нахмурился Морган.
Крепко схватившись цепкими ручонками за тент, Фидгерт был непреклонен. Морган обернулся и дал знак начальнице охраны, чтобы та отошла еще дальше. Затем, пристально глядя на мальчишку, начал раздувать Пламя. Когда в его глазах затанцевали легкие языки белого Пламени, Фидгерт заерзал в своем логове. Казалось, его охватило восторженное оцепенение. Отблески еле заметных язычков Пламени осветили пыльный проем. На несколько секунд Фидгерт ощутил, как по его щекам прошлось еле заметное тепло.
Пламя пришло так же быстро, как и ушло. Морган уж точно не хотел потакать капризам мальчишки, для которого сила была лишь развлечением.
— Теперь вылезай.
— Еще покажи!
— Хрена с два.
— Тогда точно не вылезу.
— Ты, вообще, чего хочешь?
— Есть хочу. И домой хочу. Мне здесь не нравится.
— Мне тоже не нравится, — сказал Морган и повернулся к замеревшей ассистентке, — Есть че пожрать?
— Только батончик с орешками, — испуганно ответила ассистентка, — Но мы отказались от этой идеи. Перед прыжком есть нельзя.
— Что насчет снотворного?
— Ой, что вы! Погружать его в сон так далеко от аномалии нельзя! Тонкое переплетение вибраций засыпающего сознания с вибрациями аномалий обеспечивает...
— Тогда дай, — раздраженно перебил Морган, сделав пару требовательных движений ладонью.
Как только в его руках оказалась шоколадка, он повертел ее практически перед носом Фидгерта. Видимо, это подействовало.
— Если вылезешь, я тебе ее отдам, — сказал Морган, — Но только тогда, когда вернемся обратно.
— Врешь.
— Пламя видел?
— Ну.
— И что, я вру?
— Тогда обещай, что отдашь.
— Обещаю, что отдам.
«Только далеко не факт, что ты сможешь ее съесть», — довольно усмехнулся про себя Морган.
Фидгерт начал робко вылезать из своего укрытия. Но перед тем, как полностью его покинуть, он вдруг замер.
— А еще я не хочу стихи учить.
— Какие стихи?
— Противные.
— Хорошо, не будешь.
— Обещаешь?
— Нет.
Как только мальчишка вылез, Морган тут же схватил его за шиворот рубашки и потащил прочь из ангара. Тот тщетно пытался высвободиться, укусить или хотя бы поцарапать обидчика. Морган хорошо умел держать за шкирку: в этом деле у него не было равных. Однако, взглянув, как пыхтит мальчишка, внезапно остановился. Что-то внутри щелкнуло, и у Жнеца в голове проскользнула быстрая, но цепкая мысль. Он тут же ослабил хватку.
— Я тебя щас отпущу, а ты не будешь убегать, договорились?
— И ты отдашь шоколадку.
— Я же сказал, что отдам. Но потом.
Получив свободу, Фидгерт не стал бежать. Но и не пошел вперед. Он встал как вкопанный, не желая двигаться дальше. Факт отложенного обеда его явно не радовал. Несмотря на это, силу применять Морган не спешил.
— Нет, я хочу сейчас, — насупился Фидгерт, сложив ручонки на груди.
Глубоко вздохнув, Морган присел на корточки прямо перед ним. Сзади обеспокоенно семенила блондиночка, а еще поодаль переваливалась с ноги на ногу мускулистая женщина.
— Слушай, щенок, тебя зовут-то как?
— Я не щенок.
— Ну, вот и скажи, кто ты.
— Фидгерт.
— Это я знаю. А полностью?
— Танавицкий Фидгерт Григорьевич.
— Странное имя.
— Почему?
— Длинное.
Морган вдруг почувствовал, что настал его звездный час. Изнутри нахлынуло вдохновение, смешанное с каким-то продуктивным предчувствием. Жнец вдруг осознал, что вот-вот сможет повторить феномен Этровски. Он не мог упустить такой шанс. Медленно и назидательно Морган положил руку на худенькое плечо мальчишки, многозначительно посмотрел ему в глаза и выдержал убедительную, воистину театральную паузу.
— Знаешь, Танавицкий Фидгерт Григорьевич, я бы мог отдать тебе эту шоколадку, но так ты упустишь для себя очень важный урок, — с чувством, с толком, с расстановкой сказал Морган, — Если хочешь стать храмовником, то знай, что всегда будешь желать того, чего у тебя нет. А как только это у тебя появится, начнешь желать что-то другое. И так — до бесконечности. Нужно уметь видеть пользу в том, что ты уже имеешь. И не зависеть от собственных желаний.
— Даже если очень сильно хочешь кушать?
— Да.
По взгляду мальчишки Морган пытался понять, получилось у него или нет. Настал кульминационный момент. Внутреннее ощущение внезапно обретенной преподавательской силы достигло апогея. Эти несколько мгновений отметились напряженным мысленным процессом, что проходил в неокрепшем мозгу маленького гражданина.
— Ты дурак, — уверенно огласил вердикт Фидгерт после очень непродолжительного размышления.
Морган изменился в лице. Нахмурился, убрал руку и резко встал.
— А ну пошел, п**к мелкий! — Фидгерту прилетел тяжелый подзатыльник, а ворот его рубашки вновь туго натянулся, — Охренел совсем, в***ся еще тут.
Что ж, воспитательный процесс с треском провалился. Морган окончательно сделал вывод, что выращивание молодняка — не его стезя. Остаток пути он тащил Фидгерта молча, не обращая внимания на его попытки вырваться и угрозы «порезать на кусочки огромным мечом» своего обидчика, когда вырастет и станет отважным храмовником.
***
Амитас Идам сидел в кресле, больше похожим на трон. Царивший вокруг полумрак облеплял тусклый свет развернутой панели охраны. Атмосферу загадочности проповедник страстно обожал, объясняя любовь к темноте чувствительностью к яркому свету. Тем не менее, к вспышкам софитов во время своих проповедей он относился вполне благосклонно. Противоречивая, страстная натура скрывалась под покровами очередной усыхающей плоти. Наблюдая за всеми теми, кто скорбел по открытому, любящему весь мир кумиру, Амитас то и дело хватался за костлявую грудь, подавляя вспышки накрывающих его эмоций. Глаза наполнялись соленой, кристально чистой жидкостью, а тонкие, словно ниточка, губы начинали трястись. Слезы были готовы вот-вот скатиться по его пергаментным щекам. И они это сделали, когда объявили третью минуту молчания. Амитас Идам встал. Над головой Дин-Соя, там, где до этого была его огромная голографическая копия, появилось изображение Амитаса. Темно-карие глаза, огромные, словно сферические шары, выделялись на его лице, больше смахивающем на голый череп. Непрерывные потоки слез катились по его щекам. Грустный, полный скорби взгляд скользил по зрителям, заполнившими многотысячный стадион. Молчание Амитаса Идама оглушало,резонируя с бездонной тишиной всеобщей скорби. Это была последняя минута.