Марш 30-го года
Шрифт:
– А потом?
– А потом разобрался, вижу, смерть моя, можно сказать, без надобности.
– Ну?
– Совсем без надобности. Первое...
– Первое, вот выпей.
– Ну, будь здоров, Семен Максимович и Василиса Петровна. Желаю вам, чтобы Алексей, поручик, поправился в добром здравии и чтобы на фронт больше не поехал.
– Поедет или не поедет, пока помалкивай, а за здоровье выпьем.
– Выпьем. Хороший он человек. Свой человек. И солдаты его любили, да... вот... пропали все.
– Так, первое, говоришь?
– Первое - за веру. Теперь я так вижу: если люди верят, пускай себе верят...
– Так. Дальше!
– Дальше: его императорское величество. Тут люди свои, рабочие. Видишь, защищать царя поставили нас сколько миллионов. Все мы царя защищаем, а он себе сидит в ставке и никакой ему опасности. И сколько всяких войн ни было, нашего брата целыми полками в землю втаптывали, а царям что? Цари всегда помирятся, у них обиды нет - один к другому. И выходит так: будто мы тонем, а царь сидит на берегу, чай пьет, а нам еще и кричат: "Тони веселей, царя спасай!" Я так и решил, что мне в это дело лучше не вмешиваться.
– Лучше не вмешиваться?
– Лучше. Вильгельм и Николай и без меня помирятся как-нибудь.
– Так. А отчество как же?
– Отчество, Семен Максимович, это, конечно, так. Я его два с половиной года спасал, а потом уже и запутался - не разберу, от кого его спасать нужно. Как положили наш полк целиком, да не один наш, так я и подумал: где этот самый враг? Немец или кто другой?
– А если на твою деревню немцы полезут?
– У меня никакой деревни нет, Семен Максимович. А если полезут, надо как-нибудь иначе. Народ у нас не любит, когда к нему лезут. А вот теперь народ обозлился, только видишь, не на немцев.
– А на кого?
– Да черт его знает! На всех. Сейчас, если бы только старший нашелся... ого!
– Война надоела?
– И война надоела, и жизнь надоела. До ручки дошло. Говорят, раньше были войны, и воевал народ, и генералы были, а сейчас все пошло прахом. Россия вроде как перемениться должна, а такая уже не годится в дело.
Долго еще Семен Максимович толковал со Степаном, а больше слушал.
На глаза Алексею Степан старался не попадаться, и Алеша делал такой вид, как будто он ничего не знает и не знает даже того, что Степан вот здесь живет в кухне, самое деятельное участие принимает в домашнем хозяйстве, ходит на базар. Не заметил, как будто Алеша и того, что на Степане появилась сначала его старая "реальная" блуза с золотыми пуговицами, потом и его старые штаны. У Степана была циклопическая шея, воротник блузы не мог достать петлями до пуговиц, и поэтому даже зимой Степан имел такой вид, как будто ему страшно жарко. Степан всегда был в прекрасном настроении и даже пел. Голос у него был обыкновенный солдатский, и тихо петь было ему трудно. Пел все одну любовную песню, в которой с особенной нежностью выводил:
На моих засни коленочках...
Как ни старался Алеша игнорировать существование Степана на кухне, даже сапог свой сам чистил, чтобы не пользоваться услугами, а пения Степана не мог не заметить и, наконец, возмутился открыто в другой комнате:
– Черт! Коленочки! На этих коленочках дрова рубить только!
Степан очень обрадовался Алешиному голосу и подошел к дверям:
– Может, отставить, ваше благородие?
Алеша поднял плечи на костылях и обратил к Степану к Степану большие свои серьезные глаза:
– Чего это ты про любовь распелся?
– А про что петь, ваше благородие?
Алеша повел губами и тронул правый костыль, отворачиваясь от Степана:
– Не о чем сейчас петь.
Степан ступил шаг вперед и прислонился к наличнику.
– Ты это напрасно, Алексей Степанович, на себя тоску нагоняешь. Ты думаешь, как нас побили, так и беда? А может, иначе как обернется?
Алеша опустился на диван и задумался, не выпуская из рук костылей. Потом сказал тихо:
– Нет, не обернется. Мы уже не побьем. Уже кончено.
– У меня было... такой случай был. Работаю я на Херсонщине, у хохла богатого. И он, собака, натравил меня на одного парня, из-за бабы все. Я на парня и полез с куалаками. А он меня и отдубасил, да еще как: два дня лежал. А только поправился, сам у этой бабы поймал на месте не своего соперника, значит, а хозяина. Ну, я тут такой прорыв сделал, даже другие люди жалели хозяина. Видишь?
– Ты это, собственно говоря, к чему?
– спросил Алеша.
Выпятив локоть, Степан почесал бок и посмотрел на Алешу денщицким взглядом - домашним, послушным и даже чуточку глуповатым:
– Да ни к чему, ваше благородие, а к примеру. Вот нас немцы побили, а нам обидно. А только это напрасно. Придет время, и мы кого-нибудь побьем.
– Кого-нибудь? Кого это?
– Да подвернется кто-нибудь. Сначала другой какой немец или, скажем, турок, японец также, а может, еще кто?
– А может, и хозяин?
Степан раскурил цыгарку и выдул дым в дверь, ничего не сказал, как будто не заметил вопроса.
– Ты слышал? Кто подвернется? Может, и хозяин?
Степан наморщил лоб и серьезно захлопал глазами, а потом скривился: куда-то попала ему махорка. И ответил с трудом, поперхнувшись дымом:
– Хозяин - это редко бывает, но бывает все-таки. Вот у меня, видишь, был случай с хозяином.
– У тебя? А у меня кто хозяин? Кого бить?
– Мне тебя не учить, Алексей Семенович, ты сам ученый. А хозяев у тебя, голубчик, много. Если захочешь бить, искать не долго придется. А может, и за меня кого отдуешь.
– И за тебя даже?
– И за меня.
– И это ты говоришь мне, офицеру?
Степан грустно улыбнулся:
– Да чего, Алексей Степанович, какой ты офицер? Тебя вот изранили, душу тебе повредили, а война кончится, тебе никто и спасибо не скажет. А батько твой кто? Такой же батрак, как и я.
– Ну... хорошо... спасибо за правду. А только ты дезертир - это плохо. Честь у тебя должна быть, а у тебя есть честь?
– Честь у меня, Алексей Семенович, всегда была. Была честь куска хлеба не есть. А теперь тоже не без чести: если поймаю кого, по чести и поблагодарю.
Алеша задумался и не скоро сказал Степану:
– Ну... добре... иди себе, отдыхай, дезертир.
19
В середине зимы приехал с фронта Николай Котляров и засел в своей хате безвыходно. Говорили на Костроме, будто он совсем рехнулся: сидит и молчит, не есть и не пьет. Алеша в воскресный морозный день направился к хате Котляровых.