Марш 30-го года
Шрифт:
– Абба!
И потом с особенной силой и улыбкой:
– Табба!
У него есть память о чем-то и какая-то веселая забота. Он радовался и прыгал на костылях, когда Надежда Леонидовна принесла в палату зачиненный и отглаженный его френч с новыми золотыми погонами поручика, но ничего, кроме "табба", он и тут не сказал.
Только через две недели, в воскресенье, Павел Варавва, проходя мимо бывшей гимназии, узнал Алеша и бросился к нему:
– Алексей! Алеша, это ты?
Алексей быстро повернулся на костылях и серьезно, внимательно
– Абба!
Его глова мелко дрожала, но он не замечал этого дрожания. Склонив голову к поднятым на костылях плечам, он с детским радостным любопытством смотрел на Павла. Павел нахмурил брови, его начинало обижать это безразличное любопытство:
– Алексей, что с тобой? Ты ранен? Чего ты смеешься?
У Алеши в глазах вдруг пробежала мнгновенная большая тревога. Он весь сосредоточился в остром беспокойном внимании, его лицо сразу побледнело, голова задрожала сильнее. Он неловко повернулся на костылях, беспомощно оглянулся по улице и застонал что-то неразборчивое и энергичное. Павел, наконец, догадался, что Алеша не может говорить, и обнял его за плечи:
– Алеша! Это я - Павел! павел Варавва! Ты узнаешь меня?
Алеша успокоился и затих, но не мог оторвать взгляда от лица Павла, смотрел на него, о чем-то долго и туго думал. Потом он грустно улыбнулся и поник головой, прошептав:
– Табба!
Павел быстро смахнул набежавшую слезу и побежал в госпиталь. Алексей поднял голову, спотыкаясь, повернулся и с хлопотливой торопливостью заковылял за Павлом.
В большей пустой комнате павел уговаривал Надежду Леонидовну:
– Да. Его отец здесь живет. И мать.
Алексей остановился и улыбнулся врачу. По Павлу скользнул прежним напряженным взглядом и отвернулся, видимо отгоняя какие-то неясные и учительные образы. Надежда Леонидовна глянула на Алешу с любопытным состраданием:
– Он вас не узнал?
Алеша выслушал ее вопрос, затоптался на костылях, снова мельком взглянул на Павла и зашагал к окну.
У окна он остановился, и его неподвижный взгляд замер на какой-то точке на улице. Павел ответил:
– Не знаю. Кажется, он начал узнавать, а потом забыл. Это можно вылечить?
– Я надеюсь, что это пройдет. Вы его хороший товарищ? Друг? Это очень плохо, что он вас не узнал...
– Скажите, можно к нему отца или мать?..
– Я боюсь, что он и отца не узнает. Здесь, видите ли, больница. Знаете что? Далеко отсюда до его дома?
– Далеко. Через весь город.
– Все равно. Давайте мы его свезем домой.
– На извозчике?
– Конечно. Знаете что? Завтра наймите извозчика и приезжайте. Когда родные дома?
– Да все равно. Я скажу.
– Хорошо. Заезжайте в двенадцать. Я сейчас дам вам деньги.
15
Алеша ехал на извозчике оживленный и веселый, но Павла не узнавал и даже не обращался к нему. Кажется, больше всего он был доволен, что одет не в халат, а в свой потертый френч и шинель. Его шашку держал в руке Павел,
У ворот своего дома Алеша охотно и ловко спрыгнул с пролетки и очень обрадовался своей удаче, оглянулся на пролетку и сказал:
– Табба!
Потом показал пальцем на шашку в руках Павла и тоже сказал:
– Табба!
Он совершенно сознательно направился к калитке. Перед калиткой только на миг задержался, потом стукнул сапогом, и она открылась. Перепрыгнув через порог, он оглянулся на Павла и быстро начал взбираться по ступенькам крыльца. В дверях показался Семен Максимович. Алеша поднял лицо, улыбнулся ласковой, радостной улыбкой и сказал негромко, душевно, не отрываясь от отца взглядом:
– Та... татеццц!
Но после этого он упал в обморок. Костыли загремели по ступеням крыльца, а сам он медленно сложился, как будто осторожно сел на колени. Его голова перестала дрожать и спокойно склонилась к золотому погону поручика.
16
Поправлялся Алеша очень медленно. Ему разрешили бывать дома и даже ночевать. Надежда Леонидовна сказала матери, посетив Алешу на дому:
– Пусть больше видит и узнает. Побольше впечатлений.
Дома Алеша почти не сидел на месте, он быстро передвигался по комнате и по двору, заглядывал в каждую щель и все пытался о чем-то рассказывать, но понимал, что у него мало слов, и умолкал, грустно улыбнувшись. Слова восстанавливались у него по случайным поводам, но сначала приходили только в общем, что-то напоминающем комплексе звуков. Он говорил сначала "изизсткв" вместо "гимназистка", "тузыка" вместо "музыка", "бабед" вместо "обед". Только слово "мама" он говорил правильно с первого дня, как только пришел в себя после обморока и увидел склонившееся над ним лицо матери. Тогда же он узнал Павла и страшно этому обрадовался, все смеялся, все показывал на друга и кричал:
– Тавел Рававва! Тавел!
В эти дни интересно было видеть его счастливое оживление и в то же время замечать, что для него не нужны стали и непонятны обычные знаки любви и нежности. Когда мать поцеловала его после того, как он пришел в себя, он с удивлением посмотрел на нее, потрогал пальцем щеку и улыбнулся:
– Мама!
Он гораздо быстрее учился понимать чужие слова, чем говорить, и все время приставал к отцу, совершенно забыв о суровой его недоступности и молчаливости, просил его говорить.
Семен Максимович серьезно ему отвечал:
– Что я буду тебе говорить? Ты половины все равно не поймешь. Вояка! Вот лучше ты расскажи, как ты заслужил эту штуку.
Отец брал в руки золотое оружие сына и рассматривал его - и как будто довольным и в то же время ироническим взглядом:
– За что тебя наградили? Понимаешь?
Алеша оживленно кивал дрожащей головой и кричал:
– Тулеметытыты... тулеметытты! Де... десятьть... тулеметототов!
Он смеялся отцу и взмахивал кулаком: