Марш 30-го года
Шрифт:
Алеша уже научился говорить, только голова иногда шутила, да рваная рана на ноге заживала медленно. И костыли у Алеши не сосновые, а легкие бамбуковые, и лицо порозовело, и волосы стали волнистые. Только в выражении его лица легла постоянная озабоченность. И даже костыли Алешины научились шагать с какой-то деловой торопливостью.
У Котляровых тоже была своя хата и тоже на две комнаты. В первой, в кухне, копошилась мать Николая и Тани, очень напоминающая Таню, но в то же время и очень ветхая, сморщенная, маленькая старушка. У печи сидел на корточках и раскалывал полено на щепки широкоплечий,
– Ты погляди, Маруся: красивый из него военный вышел, а ведь нашего корня веточка.
Старушка, которую он назвал Марусей, маленькая, нежная, слабенькая, смотрела на Алешу радостно:
– Бог тебя спас, Алешенька. Хоть и хромой будешь... Не поедешь больше, не надо!
– Где Николай?
– спросил Алеша.
Котляров озабоченно тронул рукой прикрытую дверь и так и оставил на ней руку. Сказал приглушенно:
– Я сам за тобой идти хотел, Алексей. Не знаю, что с ним делается. Тут и Павло прибегал, говорил, говорил, говорил с ним, а потом выругался чего-то и убежал. Может, ты с ним поговоришь?
– А какой он вообще?
Старушка придвинула табуретку, покосилась на дверь, зашептала:
– И не разберем. И не ранен. Целое все. А билет увольнительный насовсем. Ничего не рассказывает. Молчит. Хоть бы плакал или сердился, а то ровный какой.
– Читает?
– Нет, не читает. павел принес ему каких-то книг, не читает.
Старушка с пристальной надеждой смотрела в глаза Алеши. Алеша поднялся на костыли, глянул на старушку ласково и сказал:
– Ничего, все пройдет. Я сам такой приехал.
– Слышали, слышали, как же!
Во второй комнате стоял Николай и смотрел на огонь в печи. Он медленно повернулся к Алеше, не сразу узнал его и по солдатской привычке вытянул руки по швам, но потом на его бледном веснушчатом лице пробежала вялая улыбка. Он протянул руку и подождал, пока Алексей выпуатл свою из переплетов костыля.
– Здравствуй, друг, - сказал Алеша весело, хотя голова его и начала пошатываться справа налево.
Николай молча пожимал руку Алексея и с той же улыбкой смотрел на его погоны. Алеша направился к деревянному дивану, устроился на нем и хлопнул рукой рядом. Николай как-то особенно нежно и неслышно, как будто не касаясь земли, передвинулся к дивану и легко опустился на него, глядя на гостя с той же вялой улыбкой.
– Почему тебя отпустили, Коля?
Николай отвел в сторону задумчиво улыбающиеся глаза и прошептал с таким выражением, как будто он вспомнил далекую прекрасную сказку:
– Я не знаю.
– Чего ты не знаешь?
– Я ничего не знаю, - произнес Николай с тем же выражением.
– Почему ты не офицер? Ведь тебя должны были послать в школу прапорщиков?
Николай задумчиво кивнул головой.
– Тебя послали?
– Послали.
– Ну и что?
Николай перестал улыбаться, но ответил с безразличной пустой холодностью, как будто язык его сам по себе привык отвечать на разные вопросы:
– Меня потом откомандировали в полк.
– Почему?
Алеша спрашивал громко, энергично, гипнотизировал Николая решительным поворотом больших, серьезных глаз.
– У меня все было не так: строй не такой. Командовать не умел. Там все такой народ был веселый. А я не подошел.
– А в полк подошел?
– Подошел.
– Так неужели ты не знаешь, почему тебя освободили? Почему ты не говоришь? Говори, Коля, не валяй дурака, говори!
Алеша взял николая за плечи и крепко прижал к себе. Худенький, мелкий Николай в старенькой выцветшей гимнастерке совсем утонул в широких Алешиных плечах. Но Николай по-своему воспользовался этой близостью, он прижался к Алешиному плечу отросшей щетиной солдатской стрижки и ничего не ответил.
– Ты был в бою?
Николай вдруг оттолкнулся головой от Алешиного плеча, вскочил с дивана и устремил на Алешу пронзительно-воспаленный взгляд голубых глаз:
– Не нужно это... бой! Понимаешь, не нужно! Это царю нужно, генералам нужно, а народу не нужно...
Алеша мелкими неслышными толчками зашатал головой и прищурил глаза на Николая. Николай еще долго говорил, все громче и возбужденнее. Из кухни тихо приоткрылась дверь, выглянуло испуганно-внимательное лицо матери и быстро спряталось.
20
А еще через неделю Семен Максимович стоял посреди комнаты с палкой - забыл ее поставить в угол - непривычно задорно смотрел на Алешу и непривычно собирал веселые складки у глаз:
– Убрали-таки этого нестуляку! А? Словчился народ! Что ты теперь скажешь!
В дверях стоял Степан и поддерживал Семена Максимовича широкой улыбкой:
– Переменяется Россия. Теперь по-другому пойдет!
Но известие о конце империи не произвело на Алешу никакого впечатления. Он задумчиво смотрел куда-то, и красные жилки в его глазах сделались еще заметнее и краснее.
Семен Максимович присмотрелся к сыну и спросил строго:
– Ты чего это надулся? Может, Николая жалко?
Алеша улыбнулся:
– Ты что это обрадовался, отец? Сам, помнишь, говорил: республика - все равно. Ну, вот тебе и республика: Родзянко, князь Львов. Доволенг?
Семен Максимович сел на край стула, поставил палку между ног, на палку положил длинные свои прямые пальцы:
– Языком пока говоришь - все равно, а на деле как-то иначе выходит. Ты смотри: сегодня первый день, а уже на заводе все друг друга товарищами называют. И флаги какие? Красные. Это тебе не все равно. А завтра совет выбираем.
– Какой совет?
– Совет рабочих депутатов.
Алеша сразу поднялся на костыли, заходил по комнате, остановился против отца, обрадованный:
– Ты серьезно, отец?
– Не будь балбесом. Я тебе не серьезно что-нибудь говорил? Выбирают совет, и меня в совет уже приговорили.
Алеша задумался и... весело:
– Да! Дела большие!
Степан заржал, как будто жеребец со двора вырвался:
– За хозяев взялись, за хозяев! Ах ты черт, где же моя амуниция военная?
Он полез на кухню, так о чем-то громко кричал с Василисой Петровной, хохотал и требовал свои военные доспехи: гимнастерку и штаны. Василиса Петровна улыбалась и спрашивала Степана: