Марш 30-го года
Шрифт:
Нина смотрела на него, но в ее глазах все светилась какая-то радость.
– Пусть приходит, - сказал Алеша.
– Господи, какая вы прелесть, Алеша! Спасибо вам, а то он очень страдает, Иван Васильевич. Теперь же у меня другое дело: приехал подполковник Троицкий, мой бывший жених, но он и теперь воображает. Он дрался 18 июня, получил какую-то серебрянную ветку - все врет. Он убежал, честное слово, он убежал. Я сегодня ему скажу, что от меня он никакой ветки не получит. Вы разрешите сказать ему, что я его не люблю, а...
– Послушайте, Нина, как я могу разрешить такие вещи?
– Слушайте до конца. Разрешите ему сказать, что я его не
Алеша даже сел от неожиданности:
– Нина!
– Что?
– Вы ошибаетесь.
– Это мое дело. Если вы ошибаетесь, я вам не мешаю, и я тоже могу ошибаться, как мне хочется. Довольно женственности.
– Нина...
– Значит, можно? Имейте в виду, что этот попович будет на вас очень злиться.
– Пожайлуста, - улыбнулся Алеша.
– Ну вот, спасибо, милый. А то пришлось бы врать. А мне почему-то не хочется. До свидания,. Алешенька. Поцелуйте мне хоть руку.
– Нина Петровна!
Она глянула в его глаза спокойным, радостным взглядом, кивнула головой и ушла. Алеша в полном смятении опустился на подушку и только сейчас вспомнил, что она не выразила никакого сочувствия к нему, а выразила сочувствие к Ивану Груздеву.
27
Иван Васильевич Груздев пришел на другой день, приоткрыл дверь и спросил несмело:
– Можно?
Капитан оглянулся:
– Входи, чего там "можно". Теперь все можно.
Груздев подошел к кровати Алеши и остановился, держа в руках какой-то предмет, напоминающий картуз. Темно-красное его лицо сегодня было выбрито. На Алешу смотрели серьезные, грустные глаза, а над ними висели белые мохнатые брови.
– Он не мешает?
– спросил Алеша, ощущая к этому человеку какое-то неожиданное уважение.
– А он офицер?
– Офицер.
– Все равно. Не мешает.
– Садитесь, товарищ Груздев.
Груздев придвинул к себе стул, не желая садиться очень близко от кровати, и обьяснил:
– Я, понимаете, кочегар, так... того...
Алеша неожиданно для себя улыбнулся кочегару и сказал:
– Кочегар - это очень хорошо. Знаете что, вы не тдумайте, что я на вас обижаюсь. Я на вас не обижаюсь. Хотя, конечно... это все и... но... знаете... без боли и пулю нельзя вырезать.
– Ты не обращай внимания, - кочегар поднял серьезные печальные глаза и улыбнулся. От этого его глаза не перестали быть печальными, но улыбка и в них отразилась какой-то теплой надеждой.
– Боль, она, конечно... бывает и на пользу.
– Видите ли, - сказал Алеша, - вы, наверное, хороший кочегар, правда?
– Кочегар, как полагается, - подтвердил серьезно Груздев.
– Вот. А я хотел быть хорошим офицером... на войне нужно быть хорошим офицером. У меня погоны поручика... были... заслужены. Понимаете?
Капитан бросил набивать папиросы, встал во весь рост, склонил над Алешиной постелью свой длинный нос:
– Тьфу! Да ну вас к дьяволу! Я и сам уйду. Это он погон сдернул?
– Он.
– Ты сдернул?
– Уйди лучше, - сказал хумро Груздев, не глядя на капитана.
– Ухожу! Черт с вами!
Капитан захватил с собой разные коробки и вышел.
Груздев проводил его взглядом.
– Видишь, товарищ Теплов. Может, ты и заслужил эти эполеты. Правильно. И может, тебе обидно - это я понимаю. А и у меня на сердце накопилось зла много. И за свою жизнь, и за сына. Сын у меня, хороший был сын. Ну, не знаю точно, как оно вышло, а сказал офицеру, слово только сказал, ругательное, конечно, слово. И загнали на каторгу, он там и умер
– А ты откуда знаешь моего отца?
– спросил Алеша, сознательно переходя на "ты".
– Да кто же его не знает? В девятьсот пятом году и я работал у Пономарева. А он тогда бумажку бросил ротмистру прямо в морду.
– Какую бумажку?
– А ты разве не знаешь?
– Ничего не знаю.
– Неужели батька тебе не рассказывал?
– Не знаю ничего, не слышал.
– Вот он такой человек: другой бы на всех углах протрубил, а у него все с гордостью.
– Расскажи ты мне, Иван Васильевич: что такое?
– Да как же, обязательно расскажу. Дай-ка мне цигарку.
– Не курю.
– Да вон у этого носатого на кровати сколько хочешь.
Алеша передал ему папиросу.
– Расскажу, как же: тебе нужно знать. Твой отец был тогда самый геройский человек, в большую забастовку в комитете был. А когда вторая забастовка пошла, у него как все равно вожжа заела. Против, да и только. Видно, чуял, что тут наша не возьмет. Да кто его знает, почему, а только прямо говорил: не надо бастовать. А тут случай подошел: за один день до забастовки свалил его брюшной тиф или что другое, не помню, а только свезли его в больницу. Так без него и бастовали. А когда он выписался, уже и расправа пошла. Кое-кого и взяли, а всех рабочих в один день уволили, так и обьявили: все уволены, а кто хочет работать, пускай подаст прошение. Там, на Костроме, маленькая школа тогда стояла, потом ее поломали, в этой школе и заседала комиссия. Такой хвост растянулся, до самого базара. И Семен Максимович стоит и бумажку в руках держит. За первый день пропустили человек триста, и до него дошла очередь. А в комиссии ротмистр жандармский сидел, посмотрел в списки и говорит: "Вы, господин Теплов, напрасно беспокоитесь. Вы и не уволены и не бастовали. Пожайлуста, отправляйтесь на свое место и работайте на здоровье, как вы честный рабочий". Ну, тут Семен Максимович и загремел: "Это что такое? Какое ты имеешь право меня оскорблять?" Да к нему, а тот от него назад. "Ты, говорит батька-то твой, - сдохнешь, а не будешь знать, какая бывает рабочая честь. Принимай сейчас же!" - да и швырнул бумажку ему в морду. Ну, тут, конечно, загалдели, вывели его и сразу постановили: уволить. На другой день, смотрим, и он стоит в очереди и опять бумажку в руках держит. Говорит: "Теперь я с полным правом к собакам на поклон пришел". Вот какой человек.
– Что же, приняли батьку?
– Нет, в тот день не приняли. Сказали: "Не нужно нам таких, чересчур честных". Только он недолго ходил без работы, всего месяц. Сам Пономарев ездил просить, другого такого токаря где он достанет! Да, большая гордость у старика, если бы у каждого такая...
28
И в следующие дни приходили к Алеше друзья, усаживались у его постели и почему-то краснели в первые моменты, хотя у Алеши и не могло быть сомнений в том, что они его любят, что им тяжело смотреть на его "гулящую" голову и слушать спотыкающуюся речь. Алеша встречал друзей с особенным коварным любопытством и улыбался, а они еще сильнее краснели после этого и, начиная разговор о его болезни, старательно избегали вспоминать о несчастном случае на улице.