Марш Акпарса

Крупняков Аркадий Степанович

— Где ты сейчас?—спросила тихо Эрви.— Где твои мысли?

— А они идут ведь где-то? — не слушая Эрви, говорил Аказ.— В дождь, в стужу, усталые, голодные... До костей промокли, а все-таки идут.

— Куда идут? Кто?

— Русские полки. Дороги развезло... Постой... Около Нурум- бала мост разрушен. Совсем мы забыли про этот мост. Пойду, людей пошлю.

— Да ты поешь.

— Потом.

Хлопнула дверь кудо, и снова гнетущая тишина воцарилась вокруг. Эрви знала, что к этому злосчастному мосту сейчас пой­дут люди, и муж тоже пойдет с ними, вернется ночью, а может, только завтра. И принялась убирать со

стола...

Спустя час в кудо вбежал Янгин. Грубо спросил:

— Аказ дома?

— Мост ушел чинить.

— Какой мост?

— У Нурумбала.

— Не ври. Мы тот мост давно столкнули, гать сделали,— и выскочил на двор.

У Эрви молнией мелькнула мысль: муж ее обманывает. Для чего? Может, у него есть другая женщина, у которой он проводит ночи? Наверно, есть. Как она не подумала об этом до сих пор? И Эрви представила мужа в объятиях другой женщины, и в груди у нее полыхнул огонь, опалил сердце жгучей ревностью. Дотемна она ходила от окна к окну, выходила на улицу, ждала Аказа. Но муж не возвращался.

Потом села на лежанку, заплакала. «У кого бы спросить?» — подумала она, но было стыдно с кем-нибудь говорить об этом, да и не было человека, кто бы смог быть с ней искренним. Женщины илема чуждались Эрви. Они не знали, как Эрви жила в Казани, и верили многим плохим слухам о ней.

Эрви увидела на стене гусли, сняла их, положила на колени и, медленно перебирая струны, заговорила:

— Вы, гусли, как живые. Вы все умеете. Можете заставить человека плакать, радостно смеяться. А можете ли вы сказать, куда девалась любовь? Может, вы разлучницу знаете? Кто она — сказать можете? И где она? Молчите, гусли? Значит, разлучница есть. Она и вас приворожила?—Эрви бросила гусли на лежанку, отошла к окну,—Нет, вы не скроете правды! Мне юмо скажет.—

Эрви встала перед окном на колени, заговорила:—Согласия семьи богиня, Серлаге кечава! Смягчи сердце мужа, верни его мне. И ты, великий юмо, услышь мою мольбу!

Никто не ответил Эрви. Шумел в оголенных кронах берез ве­тер, стучали в окно дробные капли дождя, стекали на раму, как слезы, медленно и непрестанно.

Потом вернулся Аказ. Снимая намокшую одежду сказал зло:

— Янгину завтра дам по шее. Гать сделал — никому не сказал. Зря людей гоняли, зря мокли. Давай твою вышитую ру­башку. Эта совсем сырая.

Эрви торопливо подала мужу рубаху, зажгла лучину. Тяжесть с души спала, как камень.

Ночь осенняя, темная, длинная. Такую ночь скоротать, ой, тяже­ло. И дел переделать много можно, и песню спеть, и выспаться.

Аказ осенние ночи не любит. В них для тоски простору много. Летом ночь, как у воробья хвост: не успеешь лечь — уже рассвет. День заботами полон —тосковать некогда.

А осенью... Осенью по ночам болит у Аказа сердце, думы в го­лове одна беспокойнее другой. За окнами гудит осенний ветер, грозно шумит лес. Всю неделю шли дожди — Нужа поднялась и затопила берега. В лесу земля разбухла от сырости — ни прой­ти, ни проехать. Около светильника сидит Эрви, вышивает поло­тенце. Лучина ярко вспыхивает, пламя колеблется, и оттого на стенах тени выгибаются, будто пляшут. Аказ засмотрелся на огонь, опустил руку на лавку и задумался. Теперь весь край и все люди свои судьбы ему, Аказу, вручили. Кто его народ от богачей и разбойников защитит? Он, Аказ. При дележе мест для охоты и для вырубов кто за справедливостью следит? Аказ. Да мало ли других забот у Аказа! А помочь некому.

Ковяж болеет, рана заживает медленно. Янгнн молод, нео­пытен. Друзей тоже рядом нет. Топейка день и ночь мотается по дорогам — готовит путь для русских ратей. У Мамлея тоже дел не меньше.

Вот и Эрви вернулась. Она дел свияжских не знает, заботы мужа для нее не понятны — думает, что Аказ на нее в обиде, потому и уехал. Замкнулась в себе Эрви, по ночам тихо плачет, днем поговорить люди не дают. Они ведь не знают, что в доме Аказа происходит, они идут к нему с неотложными делами, сове­тов просят, помощи требуют, зовут то сюда, то туда.

Любовь не прошла, нет, но годы молодые ушли, наверно, в этом все дело. Да и как разлюбишь такую, если она через все эти страшные годы верность свою пронесла. Брачной ночи у них не было—Эрви девичества своего не утратила, красоту и чистоту сохранила. Но, видно, отвыкли друг от друга, да времени для нежностей не хватает, заботы переполнили Аказа. И Санька по­чему-то не едет, хотя и обещал. Наверно, и у него дел невпрово­рот— поручено ему пушечное зелье в Свияжске накапливать, склады строить. Вспомнив Саньку, Аказ вспомнил и Ирину. Может, она виной тому, что не находит он для Эрви времени? Нет, пожа­луй, не она. Для Аказа что Санька, что она — одинаково дороги. Если бы к Ирине любовь была — он бы больше о ней думал...

— О чем думаешь, Аказ?

От неожиданного вопроса Аказ вздрогнул.

— Думать есть о чем. Дел немало у меня впереди.

— Ты неправду сказал... Я ведь вижу. Ты вспоминаешь что-то?

— И вспоминать мне тоже есть о чем,— грустно произнес в от­вет Аказ.

Эрви улыбнулась, подошла к мужу, села рядом, приникла к его плечу.

— Ты помнишь тот день, когда я пришла впервые в твое кудо? Была веселая свадьба, и ты пел мне хорошую песню. Сколько лет прошло с тех пор, она все время в моих ушах. Тогда у тебя нахо­дились ласковые слова. Сейчас ты совсем другой стал — гусли по­крылись пылью, а сердце, видно, мхом обросло. Ты не можешь простить мне Казани. Моя ли вина в том?

Жалость проснулась в Аказе от ее таких слов. Он нежно об­нял Эрви левой рукой, правой погладил причесанные волосы.

Эрви проворно сняла гусли со стены, положила на колени му­жу. Аказ не спеша настроил их, коснулся струн легким движением пальцев, заиграл.

Знакомая, много раз игранная мелодия на этот раз не лилась из-под пальцев плавно, как речка, а выплескивалась с неприятным шумом, струны звенели совсем не так, как раньше. Аказ недоволь­но морщился, голова его склонялась все ниже и ниже к инстру­менту, казалось, сейчас он бросит играть. Но наступил какой-то миг, Аказ овладел мелодией и стал вспоминать слова свадебной песни.

У Аказа была хорошая память, но странно, он никак не мог вспомнить те слова. Аказ понял: песню ту не вернуть. Теперь серд­це подсказывало другие слова, и Аказ тихо запел:

Весною лучистою Тают снега...

Я думал:

И горе растает,

Но дни пролетели.

Но ночи прошли.

А горе все прибавляется.

Печально звенели струны, голос певца дрожал, и много не­высказанной тоски было в этом голосе.

А жаркое лето Когда пришло,