Мартовские дни
Шрифт:
Залязгали замки, загремели засовы. Хорошо смазанная дверь без скрипа повернулась на железных петлях. За дверью, настороженно вглядываясь в уличную серую хмарь, стоял малость взъерошенный эллин Аврелий в затрапезной рубахе вместо строгой лиловой хламиды:
— Э-э, царевич Пересвет? Чем могу помочь? Входите, не стойте на пороге. Остальные разошлись давно, а мне по жребию выпало прибираться…
Подле прилавка в самом деле стояли метла, совок и жестяное ведро с грязной водой, где мокли тряпки.
— Я хотел попросить, чтобы кто-нибудь перевел мне вот это, — Пересвет решительно шлепнул на столешницу тщательно разглаженный листок тонкой рисовой бумаги. — Текст, что написан на латинянском.
— Стихи, — взяв листок, Аврелий поднес его ближе к масляной лампе и подслеповато сощурился. — Недурные, насколько я могу судить. Да и манера сложения знакомая. Никак вам удалось разыскать Гардиано?
— А как же. Мы даже убедили его перебраться на несколько дней в царский терем и записать новую книгу, — похвастался царевич. — А это… н-ну, это… он выкинул, а мне занимательно, чем эти вирши ему не приглянулись.
— В переложении стихов с одного наречия на другое кроется много коварных тонкостей, — предупредил Аврелий. — В первую очередь нужно обладать талантом и способностью ощущать чужой язык, как родной. К сожалению, я лишен подобного дара. А без него вирши не звучат. Они становятся просто набором слов и фраз, зачастую кажущихся бессмысленными.
— Все равно зачтите. Как выйдет, — упрямо повторил Пересвет. Желание вызнать секрет четырех косо начертанных строчек сделалось жгуче-нестерпимым.
— Ладно, как пожелаете, — эллин откашлялся, подвигал насупленными бровями, пошептал что-то про себя: — Н-ну, тут сказано: «Бездна с улыбкой змеи скрывает тайну, а сплетенная из волос петля удушает крепче, чем выдержанный три столетия мед…»
У Пересвета, должно быть, сделалось столь ошарашенное выражение лица, что эллин снисходительно улыбнулся:
— Стихи — не перечень закупок, не философский трактат и даже не роман о воспитании чувств. Они требуют особого подхода. Жаль, вы не можете по достоинству оценить, как изысканно они звучат на латинянском. Безупречное следование древнейшим канонам стихосложения, тщательно соблюденное количество слогов, закольцованность строк — первой и третьей, второй и четвертой. Все-таки Гардиано — очень одаренный молодой человек. Бездумно тратящий свой талант на вопиющие глупости, — Аврелий брезгливо сморщился, возвращая бумажку. — Воспевать распутную женщину и собственные дурные привычки, что в этом хорошего? В кои веки среди ромеев появился человек, способный творить самостоятельно, не заимствуя чужое — но вместо того, чтобы облагородить нравы соплеменников, немедля ринулся в бездны порока.
— Любовь — не порок, — отважно заикнулся царевич.
— Любовь — да. Но не грязное вожделение и похоть, выдаваемые за светлые чувства, — припечатал Аврелий. — Гардиано — тот удручающий случай, когда творение разительно несходно с творцом. Его стихи намного чище, мудрее и возвышенней его самого. За Гардиано еще в Ромусе гуляла дурная слава пьяницы и распутника, так что прислушайтесь к моим словам, царевич — ему не место при дворе вашего отца.
— А может, это не более, чем рыночные сплетни, — невесть отчего озлился Пересвет, пряча за пазуху драгоценную бумажку. — Всегда и везде сыщутся те, кого хлебом не корми, дай швырнуть грязью вслед более удачливому или способному. А Гай — личность яркая и своеобычная. К таким завсегда клевета липнет.
— Молодости свойственно тянуться к молодости. Пагубные изъяны характера частенько кажутся неопытному взору очаровательным своеобразием, — пожал плечами книжник. — Мой долг — предостеречь вас, но принимать решения — это уж ваше дело. Прошу меня простить. Кажется, я увлекся излишними нравоучениями и задержал вас свыше дозволенного.
— Благодарствую за помощь, — выдавил Пересвет. Дверь лавки с глухим стуком захлопнулась. Конь топтался подле крыльца, позвякивая кольцами в удилах и мелкими серебряными бубенцами на сбруе. Обрадованно фыркнул и запрядал ушами, завидев царевича.
— Едем-ка домой, — молвил ему Пересвет, вставляя ногу в стремя и рывком подтягиваясь. — Здесь нам совсем не рады.
Жеребец потрусил вдоль улицы, широкой грудью раздвигая пелену сгустившегося к ночи тумана. Из марева выплывали деревья, расписные ворота, заборы — и пропадали за плечом, снова растворяясь в пепельно-дымчатой пелене. Кованые копыта то размеренно выстукивали частую дробь по деревянном настилу, то хлюпали по раскисшей земле и глубоким лужам. На ум взбрела песенка, которую, бывало, любил мурлыкать под нос захмелевший Рорик, о заплутавшем в туманах рыцаре на хромоногом коне. Рыцарь приглянулся ведьме, но отказал ей. Озлившись, колдунья прокляла и доброго молодца, и его коня. Обрекла вечно ковылять сквозь серую, обволакивающую влагой мгу, не находя дороги к свету и спасению…
Брр, передернулся царевич. Какими все-таки странными порой бывают люди. Многоученый книжник Аврелий терпеть не может виршеплета Гая Гардиано. Завидует, что ли? Или исходит черной желчью из-за давней вражду промеж Ромусом и Ахайей? В исторических трактатах упоминалось, Ромус основала горстка беглецов из разоренного войной эллинского города Траяноса. Спустя сотни лет Ромус окреп и возвысился, силой оружия покорив Элладу и превратив древнюю родину в одну из множества своих провинций. Где война, там неизбежны грабежи и насилие, и эллины до сих пор не могут простить ромеям содеянного. Наверное, Аврелий тоже из таких — не способных забывать, лелеющих давние обиды, как прогорающие угли под спудом.
Мысль скользила прихотливым путем струящегося по многоцветному лугу ручейка. Непонятные слова криво пересказанных виршей стукались друг об друга, как в дальнем детстве зажатые в потном кулачке разноцветные камешки. Пересвет рассеянно вертел их так и эдак, прилаживая друг к другу. Заранее смирившись с тем, что ничего путного у него не выйдет. Не мастак он вирши складывать. Никогда за ним подобного умения не водилось.
Перепутанные латинянские строчки вдруг улеглись ровным рядком, словно нанизанные на шелковую нить жемчуга. Охнув, Пересвет несколько раз повторил явленное вслух, чтоб лучше запомнить, благо ночная улица пустовала в оба конца:
— Ты как тайна с улыбкой змеиной,
С синими, бездонными очами.
И как мед трехтысячелетний,
Душными, черными волосами…
Вот, значит, что написал, а потом скомкал и отбросил Гардиано. Вот каким ромей увидел принца Ёширо Кириамэ. Запутался в силках, сплетенных из гладких, шелковистых прядей — седых от рождения, сгоревших в высоком пламени погребального костра и отросшими заново черными, как безлунная ночь.
Ну и что прикажете теперь делать — гнать Гардиано из терема поганой метлой? Взывать к совести Ёширо, которой у нихонца отродясь не бывало? Биться в безнадежности главой о сруб светлицы — или же позволить событиям течь своим чередом? Ничего такого особливого не приключилось. Два взрослых, разумных, самостоятельных человека учтиво потолковали об особенностях стихосложения Востока и Запада. Парень с талантом виршеплета написал четыре пронзительные строки — ну, участь ему такая выпала, не способен он не сочинять. Между царевичем и Кириамэ — три прожитых рядом года. Разделенные опасности и тревоги, дружба и сердечная привязанность. Темноглазый ромей пришел невесть откуда, и вскоре опять сгинет неведомо куда. Ёширо просто забавляется, поддразнивая невысказанными обещаниями, выжидая и наблюдая сквозь ресницы, что совершит Пересвет. Начнет рвать и метать, аки дитя неразумное, или явит себя мужем вдумчивым и рассудительным, как положено царскому сыну?