Мартовские колокола
Шрифт:
Болдоха согласно кивнул и завозился, норовя скрючиться еще больше и подлезть под зелёную невидаль. Плеск жижи заглушил тоненькое шипение, раздавшееся в тоннеле.
Ниточка будто бы стала ярче — в неё вплывали клубы то ли дыма, то ли пара. Мужик с револьвером закашлялся.
— Чёй–та дым какой, слышь, Болдоха… пошли–ка назад, ну его…
Поздно. Тоннель стремительно заполнялся дымом; в его клубах стремительно потускнел и свет изумрудной нити и оранжевое пламя масляных фонарей. Оба пришельца зашлись в разрывающем лёгкие кашле; Фёдот Акимыч выронил лампу, револьвер, и повалился на дно тоннеля, в хлюпающую мерзость, пытаясь схватиться за стены
Болдоха выл, захлёбываясь вперемешку с воем, кашлем, но ухитрялся как–то не уронить лампу — всё же привычка беречь свет, единственный залог выживания под землёй, давала о себе знать. Но дышать было нечем — и вой постепенно переходил в сипение. Едкий дым вытеснил из тоннеля воздух, раздирал зудом глаза, тысячей огненных лезвий вонзался в лёгкие…
— Болдоха… помоги.. помираю.. дышать… — просипел из последних сил вожак с головой погрузился в смрадную жижу. Секунду спустя погас и последний фонарь — Болдоха сдался, выиграв у неумолимой судьбы всего несколько лишних мгновений жизни. Тишина и мрак окурали коридор, и лишь тонюсенькая изумрудная нить лазерного луча продолжала пронзать облака дыма сигнальной шашки, заполнившие тоннель на всём его протяжении.
Прошли неразличимые минуты — а может часы? С дальней стороны — противоположной той, откуда явились покойные ныне разбойнички, — возникли два столба белого света, мутного в клубах дыма. Затем из подсвеченной белёсой мути появились две неуклюжие в костюмах химзащиты фигуры; мощный налобник украшал каску первого, стеклянные треугольные зенки противогазов пялились на тела. В руках у того, что с налобником, был обрез двустволки, другой водил перед собой автоматом с примотанным под стволом тактическим фонарём.
Тот, что был с обрезом, подошёл к телам и потыкал их ногой в резиновом бахиле. Что–то неразборчиво прогудел спутнику — и тот, перекинув автомат за спину (луч фонаря упёрся в жижу на дне) схватил тело Болдохи за ногу. Вдвоём они оттащили труп к притаившемуся в десятке шагов провалу, прикрутили к нему проволокой булыжник — небольшая кучка их была запасливо сложена на выступе стены возле провала, — и спустили в сыто чавкнувшую бездну. Потом вернулись за вторым и повторили процесс. Первая из фигур в химзащите поковырялась в стене напротив лазерного датчика, чем–то металлически щелкнула; в руках у неё появился длинный цилиндрический баллон, который и занял место в скрытой от глаз нише в кирпичной кладки. Второй точно такой же баллон, видимо, использованный, булькнул в провал вслед за трупами.
Двое постояли над провалом, потом повернулись и отправились обратно — откуда пришли. Воздух в тоннеле постепенно очищался — неощутимые сквозняки постепенно вытягивали наружу дым. Мрак и тишина снова вступили в свои права, и только зелёная светящаяся ниточка осталась на своём месте — до следующих незваных гостей…
Глава шестая
Читателям памятны, наверное, мои статьи о подземной клоаке под Москвой – наделали шуму. Дума постановила начать перестройку Неглинки, и дело это было поручено моему знакомому инженеру Н. М. Левачеву, известному охотнику, с которым мы ездили не раз на зимние волчьи охоты. Работы эти были закончены к прошлому, 1886–му году; во время работ я повторно спускался в Неглинку возле Малого театра, где канал поворачивает, и его русло было так забито разной дрянью, что вода едва проходила сверху узкой струйкой: это и была главная причина наводнений.
Однако же Бог, как говорится, троицу любит; вот и пришлось мне в третий раз посетить подземный лабиринт Москвы. Причина на этот раз оказалась не столь прозаическая: последние недели две по городу поползли жуткие слухи о пропавших в клоаке людях; московские обыватели называют что пол–сотни, а кто и сотню сгинувших; в Охотном же ряду вам запросто расскажут о «тыщщах» людей, пропавших во тьме подземелья. Так или иначе, городские власти пока не чешутся, вот и приходится мне, как признанному газетами знатоку московской клоаки, браться за это во всех смыслах грязное дело…
Непросто оказалось найти двух смельчаков, готовых сопровождать меня в этой отчаянной вылазке. Одним из них стал мой прежний отчаянный спутник, бывший беспаспортный водопроводчик Федя; после выхода первой статьи инженер Левачёв принял Федю на работу, и вот теперь он, услышав о моих планах спускаться вновь под землю, охотно вызвался сопровождать. Вторым стал городовой, и поныне состоящий на службе; с год назад ему пришлось вместе с известным всей Москве хитровским «султаном» Рудниковым преследовать беглых каторжных в подземных лазах Хитрова рынка. Там он так хорошо показал себя, что теперь, когда встал вопрос о решительном и храбром спутнике, мне, не колеблясь, указали на него. Памятуя о страшных слухах, я и сам вооружился, прихватив кроме своеобычного кастета, еще и карманный револьвер бельгийской системы.
И вот в ясный январский день мы, расковыряв смерзшийся снег, подняли железную решетку спускного колодца на Ильинке и опустили туда лестницу. Из отверстия валил зловонный пар; столб его сразу же сделался видимым на морозном воздухе. Прохожие с удивлением оглядывались на нас и, почуяв гадкое амбре клоаки, кривились и старались поскорее миновать это место. Федя–водопроводчик полез первый; отверстие, и без того узкое, было ещё теснее из–за образовавшейся грязнейшей наледи. Поняв что я, человек грузный, широкий в плечах, могу не пройти в лаз, Федя принялся обкалывать наледь короткой пешнёй. Закончив он спустился; послышалось хлюпанье воды и голос, как из склепа:
— Лезь, что ли!
Я подтянул выше охотничьи сапоги, застегнул на все пуговицы кожаный пиджак — амуниция, с успехом опробованная в двух предыдущих вылазках в клоаку, — и стал спускаться. Приходилось крепко хвататься за ступеньки лестницы, и даже сквозь плотные перчатки они сильно холодили руки. Под землей же оказалось неожиданно теплее, чем на свежем воздухе; Федя пояснил, что это из–за испарений, поднимающихся от гниющих стоков. Кое–где на стенах колодца повыше, пятна влаги и потёки были подёрнуты ледяной коркой; однако других признаков зимы я не заметил, мгновенно вспотев в своей тёплой кожаной амуниции.
С каждым шагом вниз зловоние становилось все сильнее и сильнее. Мне, привычному уже к вылазкам в подземную Москву, становилось порой жутко. Внизу послышались шум воды и хлюпанье. Я посмотрел наверх. Видны были только четырехугольник голубого, яркого морозного неба и лицо рабочего, державшего лестницу. Несмотря на то, что бельё пропитал пот, и меня тут же пробил озноб.
Наконец я спустился на последнюю ступеньку и, осторожно опуская ногу, почувствовал, как о носок сапога заплескалась струя воды.