Мартовские колокола
Шрифт:
Костры эти обыкновенно разводили в морозы, по распоряжению московского градоначальника — для обогрева прохожих. На углах перекрёстков, обыкновенно возле тротуаров устраивали решётки из железных прутьев; дрова же частью доставляли владельцы соседних домов, а частью — добывались с проезжавших мимо возов с дровами. Возчики по команде городового, а то и по просьбе греющихся возле огня, никогда не отказывали сбросить с воза по нескольку поленьев.
Обыкновенно возле уличного костра у наблюдалась такая картина: центральная фигура — заиндевевшая основательная фигура городового, а возле него — несколько съежившихся калачиками бродяжек в тряпье, с головами, укутанными, вместо башлыка, какими–то невообразимыми бабьими платками, стайка вездесущих мальчишек и непременно — мёрзнущие дворовые псы с поджатыми хвостами.
Однако ж такая компания не мешала прохожим останавливаться ненадолго чтобы мимоходом погреться; в таком случае городовой зыркал на обычных «обитателей» перекрёстка, и те, даже псы, послушно раздвигались, давая место новоприбывшим.
Порой грелись у костров и легковые извозчики; по ночам сюда свозили подобранных пьянчуг конные разъезды городовых или солдат.
Варенька с утра была взволнована — начавшийся снегопад грозил сорвать намеченную на три часа пополудни поход на каток, в компании Марины Овчинниковой и мальчиков — Николки, кузена Серёжи и, конечно, Ивана. Когда с одиннадцати утра снегопад особенно разошёлся, девочка готова была расплакаться; однако ж к часу пополудни над Москвой появилось синее небо, сплошная стена снежных хлопьев сменилась редкими снежинками, танцующими в солнечных лучах, и Варя совершенно воспряла духом. До намеченного часа встречи на Чистых прудах оставалось всего ничего, и девочка принялась листать позаимствованную у тёти Нины книгу — «Зимние забавы и искусство бега на коньках с фигурами» некоего Г. М. де Паули, преподавателя гимнастики военно–учебных заведений Петербурга. Автор приводил в своём труде замысловатые картинки сложных фигур, которые предписывалось выделывать «катальщикам»; тут же он уверял, что «катание на коньках является самым «приличным и полезным зимним удовольствием», которое, составляя забаву юношей, «воодушевляет нередко веселость и людей взрослых, возбуждая участие в самих зрителях».
Интереса к книжке петербургского наставника юношества хватила ненадолго; вскоре книга была отставлена, и Варя принялась вспоминать зимние забавы прошлого года. Тогда они с Мариной и другими товарками по гимназии не пропускали ни единого ясного денька — катание на коньках стремительно входило в моду, и катки на Патриаршем пруду, на Чистом, Красном, и, конечно, в Зоологическом саду всё время был полно катающихся. По воскресеньям там, для привлечения публики, проводили даже соревнования — победителю полагался особый серебряный жетон на бесплатное посещение катка в течение месяца, и коробка конфет или хорошая обсыпная булка.
Подумав о прошлогодних катаниях, Варя вдруг всплеснула руками и метнулась в гардеробную. Вскоре оттуда донёсся её звонкий голосок — девочка звала Фед'oру, выбеговскую прислугу. Та прибежала на зов; оказалось, что случилось большое несчастье — невесть куда запропала меховая шапочка, — совершенно необходимая, конечно, для катания на коньках всякой приличной барышне, поскольку фасон такой шапочки был придуман специально для этой зимней забавы великой княгиней Александрой Иосифовной, и с тех пор они прочно обосновались на»богатых» катках для «достаточной публики» и Москвы, и Петербурга, да и любого города Российской Империи.
К поискам присоединилась и Настя; общими стараниями шапочка, наконец, нашлась. Но не успело пройти после этого и четверти часа, как в дверь позвонили и с мороза ввалилась Марина Овчинникова — замерзшая, краснощёкая, с коньками, стянутыми ремнём. Ваня с Николкой остались ждать на улице, с извозчиком, и Марина тут же принялась шуметь на подругу за то, что та не была готова к выходу.
Наконец, суета улеглась; Серёжу, задерживавшегося в корпусе, решено было не ждать, и барышни, выгнав на улицу Николку, уже в третий раз явившегося с напоминанием, что де «неплохо было бы поторопиться, а то мы совсем замёрзли, там сидеть», — вышли, наконец, на улицу…
На катке, на Чистом пруду, играла музыка. Полковой оркестр пристроился под двускатным дощатым навесом на берегу, у той стороны пруда, что ближе к Покровским воротам, и бравурно выводил венские вальсы; темнело в феврале рано, и, хотя до пяти часов пополудни, когда город должны были окутать сумерки, по краям катка и по аллеям, вдоль бульвара уже принялись зажигать газовые фонари; который уже год градоначальство собиралось устроить на бульварах и по всему центру электрическое освещение — как в столице. Уже 6 лет желтоватые новомодные лампочки освещали сад «Эрмитаж»; а четыре года назад, в дни коронации государя Александра III площадь вокруг храма Христа–спасителя была подсвечена двумя сотнями дубовых фонарей. Моде на электричество и гальванизм последовал и модный столичный театр Корша, в Камергерском переулке [72] ; первой освещённой новым способом улицей стала Тверская.
72
Ныне в этом здании расположен МХАТ
До катка на чистом пруду Чистого пруда новые веяния тоже добрались — с декабря прозапрошлого, 1885–го года он освещался электричеством. Однако, вдоль бульваров стояли всё еще газовые фонари как и двадцать лет назад. Но и сюда проник дух европейского машинного прогресса — городская Дума выделила в прошлом году немалые суммы на новейшее изобретение венского химика Карла Ауэра, и теперь яркое сияние «ауэровских колпачков» [73] раскалённых пламенем светильного газа, ежевечерне разгоняло сгущающийся над Москвой мрак. Вот и теперь «хожалые по фонарям» суетились возле столбов со своими лестницами и пальниками; рабочие эти, набиравшиеся когда–то в Москве из штрафованных солдат, сноровисто поднимались на столбы, запаливали один за фонари, опоясывая бульвар гирляндой бледных в только–только подступающих сумерках огней…
73
Известно нам как «калильная сетка»; используется, например, в газовых лампах туристических горелок — фонарей.
От столба к столбу, черед весь пруд были протянуты шнуры с разноцветными флажками; они весело колыхались над головами катающейся публики, создавая даже и в обыкновенные дни атмосферу праздника. Сегодня же, в воскресный день, народу было особенно много — по льду скользили взявшиеся за руки парочки, стайки барышень, а гимназисты в шинелях с подоткнутыми палами носились между ними. Когда оркестр вдруг менял ритм, круговорот катающегося люда, подчиняясь ему, ускорял либо замедлял своё вращение — неизменно по ходу часовой стрелки, по большому кругу Патриаршего пруда.
В середине пруда был устроен как бы островок из плотного, утрамбованного снега; вокруг него, как и по внешнему обводу катка были расставлены скамейки — здесь можно было отдохнуть, подтянуть ремешки на коньках или съесть сайку, купленную в одном их легоньких ларьков, расставленных по углам ледяного овала. В стороне, противоположной той, где располагался оркестр, виднелся буфет — там из огромных десятивёдерных самоваров непрерывно разливали чай; здесь же можно было купить бутерброд с визигой или икрой, бутылку пива. Хлебное вино как и крепкое вообще, на катке не продавали; служители в толстых меховых тулупах внимательно следили, чтобы на льду не затесалось пьяных, которые могли бы доставить неудобство чистой публике…
Одного из таких бедолаг как раз и вышвырнули служители — пьяный, судя по виду, то ли мастеровой, то ли возчик, отчаянно выдирался из крепкой хватки, хотя и сам, наверное, не смог бы объяснить, какой нечистый понёс его на лёд, в толчею хорошо одетых господ и барышень в шубках и с непременными муфточками.
Вытащив нарушителя за пределы освещенной ледяной площадки, служители, по–озиравшись — не видит ли кто? — наскоро надавали бедняге по шеям — тот пошёл прочь, утирая юшку из разбитого носа и вполголоса понося «христопродавцев». В голос не решался — шагах в двадцати, на бульваре, бдил городовой.