Машина
Шрифт:
— Митинга не будет! Все ясно и так! Десять минут на сборы — и домой!
Никто не пошевелился — не верилось, что праздник кончился. И Фросин, чувствуя спиной пронзительный директорский взгляд, крикнул:
— От имени руководства — всем по два отгула! Сейчас приедете на завод, напишете заявления, отдадите мастерам — и гуляйте до пятницы. Ясно? Тогда выполняйте! Он с улыбкой проводил взглядом кинувшуюся с веселыми выкриками к автобусам ораву и с преувеличенно виноватым видом повернулся к директору.
— Ох и достукаешься ты, Фросин! — покачал тот головой.
Тут он спохватился, что рядом стоит «экипаж» Машины и прикрикнул:
— А вы чего стоите? Была команда — на завод? Марш-марш! — И остановил Фросина: — Поедешь с нами, Виктор Афанасьевич. Ты уж, Василий Фомич, проследи там за народом, чтобы все в порядке было.
Фомич кивнул и грузно пошел-побежал к автобусам. Фросин посмотрел ему вслед и без всякой связи с окружающим подумал: «Как вернусь, надо сразу домой позвонить. Алия уже должна вернуться». На лицо его, как всегда, когда он думал об Алии, пробилась счастливая улыбка (блаженная — назвал эту улыбку однажды Фомич). Фросин не поворачивался к остальным еще некоторое время, потому что эта улыбка была только его. Его И ее...
Укатили автобусы. Взревела и уползла, набрав скорость, как только вышла на шоссе, Машина. Все уже собрались к УАЗику, как вдруг Гусев, показав рукой, по-детски восторженно воскликнул:
— Смотрите — родник!
Там, где только что Машина пробила упревшую бурую корку прошлогодней травы и палой листы, из глубины, снизу, выбивалась на поверхность и растекалась, отсвечивая синевой безоблачного неба, кристальная ледяная вода.
20
Пришла осень. Незаметно, поверху, по макушкам деревьев в парках и скверах просочилась в бетонные городские заросли. Неожиданно увиделось, что она обосновалась давно, прочно и надолго — до зимы.
Не глубина неба, льдистая где-то там, далеко вверху, не летящие по ветру прозрачные паутинки — лес выдавал присутствие осени, ее спокойное и чуть печальное дыхание. Листья вяли на деревьях. Они цеплялись за ветви, продлевали свое сезонное существование, желтели и багровели. Это было красиво — деревья пламенели, подожженные прохладными осенними рассветами. Красота их была непрочной, до первого ветерка, с которым она ссыпалась вниз, картонно шурша пересохшими, покоробленными своими одеждами.
Алия набрала в лесу целую охапку веток, уже не живых, но еще и не мертвых. Фросин смеялся и предрекал, что она их не довезет. Алия довезла и теперь, высыпав их на тахту, в плаще и босиком — снять плащ и сунуть ноги в тапочки ей, конечно, было некогда — перебирала их и объясняла, что если их немедленно прогладить горячим утюгом, то они, во-первых, расправятся, а во-вторых — простоят так чуть не всю зиму.
Фросин знал, что от электрического утюжного жара листья обесцветятся, но не возражал.
Солнце садилось или уже село — из-за домов виднелась только узкая раскаленно-прозрачная полоска неба над горизонтом. Самого горизонта видно не было. В комнате клубились теплые сумерки.
Рита улыбнулась Фросину и проплыла в комнату. У них с Алькой тут же завязался разговор, и Фросин удалился на кухню — покурить в форточку и поприслушиваться к невнятному гулу голосов — со смехом, переспрашиваниями и понижением до шепота.
Сергей Шубин, муж Риты, укатил в Якутию или еще в какую-то Тюмень и увез с собой в муках рожденную заводом первую партию машин. Уже не одну, а целую партию — три одинаковые, похожие, как сестры-близняшки.
Но это только профану они могли показаться схожими. Фросин-то знал, что они — каждая сама по себе, со своим характером, норовом и капризами. Да что знал — он по голосу отличил бы их одну от другой, пройди они за три квартала отсюда и донеси до него сквозь хрупкий осенний воздух бархатистый рокот моторов.
Неслышный за три тысячи верст моторный гул, перестук клапанов, натужный посвист на подъеме, победный гром бьющихся в цилиндрах лошадиных сил собрали сегодня вместе, свели в этот недождливо-сухой осенний вечер, заставили беспокоиться Риту и Фросина с Алией. Риту — за Сергея, Фросина — за машины, Алию — за компанию.
Фросин поставил на газ чайник, приготовил заварной чайничек, пошарил в шкафу насчет остатков индийской заварки. Рита была хорошей гостьей и поить ее грузинским чаем рязанского разлива, то бишь развеса, не годилось. Тут бы надо цейлонский, но знакомств у Фросина было маловато, да и те, что были, подходили больше насчет гаек и болтов, но никак не чая.
Фросин упустил момент, когда запрыгала крышка на чайнике. Он задумался — ни о чем, вслушиваясь в негромкое журчание голосов и в самого себя, неосознанно глядя на подоконник, на котором за день проступил обычный налет городской то ли копоти-сажи, то ли пыли. Было приятно слышать звук голосов, выделяя то Алькин — с хрипотцой, чуть надтреснутый, то Ритин, глубокий и грудной. Он пустил женские голоса поверх сознания, не примая их вглубь, оставляя лишь звуки, позволяя им обволакивать, баюкать и успокаивать. С приходом Риты появилась какая-то завершенность, домашность и успокоеность. Как будто чего-то не хватало, какого-то последнего звена, чтобы все стало прочно, устойчиво и неколебимо.
Чай настоялся. Фросин вошел в комнату — в одной руке фырчащий чайник, в другой — фаянсовый слоненок-чайничек с коричневой терпкой жидкостью внутри.
— Чайник сегодня поет — к чему бы это?— негромко спросил Фросин. От его кухонно-одинокого настроения не осталось и следа, стоило только заняться делом — хлопотать с чайником, заваривать, укутывать. Словно бы все зависело от того, сидит ли он неподвижно или перемещается в пространстве, выполняя любые, пусть даже неосмысленные действия...