Маска Владигора

Карпущенко Сергей Васильевич

Сам князь, с Хормутом по левую руку и Красом по правую, восседал в центре стола, к концам которого были приставлены два других стола, так что каждый гость мог видеть хозяина и, когда того хотел, поднимал за его здоровье ковш. Грунлаф, также поднимаясь с места, благодарил гостя за здравицу и делал глоток из своей большой серебряной чаши.

Веселье в зале царило довольно сдержанное, потому что гости пили осмотрительно — не терпелось им увидеть ту, ради которой они сюда приехали. Но Грунлаф почему-то не спешил показывать дочь искателям руки ее — так посоветовал поступить Крас, утверждая, что следует распалить гостей, разогреть их чувства медами. Но вот один из них, тот самый, кого Владигор видел за столом во дворе, пошатнувшись, поднялся и произнес, держа ковш в руке:

— Благороднейший и щедрейший князь! За твое здоровье пили мы уже много раз. Думаю, теперь ты проживешь на свете лет двести, а то и триста. Однако нам не терпится, поверь, пожелать здоровья и дочери твоей, Кудруне. Будь милостив, пригласи ее сюда.

Грунлаф, нарочито помедлив, кивнул, посмотрел в сторону прислужника и щелкнул пальцами. Тот, видно, уже знал, что нужно делать, — исчез за дверью. В зале все притихли, повернули головы в сторону двери, за которой скрылся прислужник. Те, кто держал ковши, поставили их на стол, кто жевал, тот так и остался с недожеванным куском во рту.

Владигор сидел ни жив ни мертв. Сердце у него замерло и, казалось, не стучало. Больше всего боялся он, что девушка окажется не такой красивой, как на портрете. Тогда он никогда не простил бы себе, что безумно влюбился в мертвое изображение. Он пообещал себе немедленно отправиться в Ладор и не участвовать в состязаниях, потому что приданое, получаемое вместе с рукой Кудруны, его мало интересовало, точно так же, как и военный союз с Грунлафом.

Дверь отворилась. В зал вошла девушка. Грунлаф взял ее за обе руки, подвел поближе к столу, но никто не увидел лица Кудруны — легкое покрывало из полупрозрачной, привезенной издалека ткани было наброшено на ее голову.

— Ничего не видим, Грунлаф! — прокричал кто-то из самых нетерпеливых гостей.

— Сейчас увидите! — сказал Грунлаф и, осторожно приподняв покрывало, снял его с головы дочери.

Вздох восхищения раздался в зале, а потом воцарилась такая тишина, что было слышно, как где-то в углу скребется мышь. Владигор, как и все, не сводил глаз с лица Кудруны, покрывшегося густым румянцем. Девушка, оказавшись впервые в обществе такого множества мужчин, которые к тому же пристально ее рассматривали, невольно даже поднесла руку к щеке, потупилась, и капельки жемчуга, висевшие на нитке, пересекшей ее открытый лоб, подрагивали — так сильно билась жилка на ее виске.

Сначала у Владигора возникла уверенность, что он видит совсем другое лицо. Лишь отдельные черты напоминали ему девушку с портрета, которую он так сильно полюбил. Но чем дольше смотрел он на живую Кудруну, тем больше нравилась она ему. Тогда — Владигор теперь твердо это знал — кто-то заставил его полюбить мертвое изображение, и поэтому в последнее время он не доверял своему чувству, но теперь получалось так, что старое чувство оживало под действием зарождающейся страсти к этой совсем не похожей на портрет девушке, и оба чувства сливались, рождая что-то новое, куда более теплое и сильное, чем прежняя безумная страсть.

Тишину нарушил кто-то из гостей, проговорив:

— Хозяин, по старинному обычаю, не мешало б девице гостям по ковшу поднести, да с поцелуем…

Все гости разом заволновались, послышались голоса:

— Надо бы, князь!

— Полагается, по старине!

Кудруна зарделась еще сильнее, а Грунлаф, поколебавшись для видимости, тронул Кудруну за плечо и что-то шепнул ей, а потом махнул рукой прислужнику. Вскоре тот явился с подносом, на котором стоял серебряный вызолоченный ковш, как видно с медом, девушка приняла его и пошла вдоль стола, останавливаясь напротив каждого гостя и кланяясь ему. Гость, привстав, отпивал из ковша глоток, целовал Кудруну в губы, и девушка шла дальше.

Вначале ей было страшно, очень страшно! Никогда еще губы мужчины, помимо отцовских, не касались ее губ, хотя в тайных мыслях своих она уже давно этого желала. Краем глаза сейчас Кудруна замечала, что те, кому она подносила ковш, были или слишком стары, или излишне худы, или, напротив, тучны. Многие были некрасивы, иные как-то неприятно улыбались, приближая к ней свое лицо. Никто из них, конечно, не мог сравниться с Владигором, о котором говорили, что он красавец, высокий и широкоплечий.

«Да где же он? — думала Кудруна, переходя от гостя к гостю и не видя среди них того, кто хоть в чем-то мог походить на желанного. — Я знаю, что ты приехал, но, может статься, ты почему-то не пришел на пир? Ах, как дурно ты поступил тогда! Неужели же ты не поцелуешь меня сегодня, возлюбленный мой!»

Владигор с бешено бьющимся сердцем ждал, когда Кудруна подойдет к нему. Вот уже только пять человек оставалось ей до него, и он лютой ненавистью проникался к каждому из них, имеющему право целовать его возлюбленную. Три человека отделяли Кудруну от Владигора, два, один…

Кудруна встала перед ним и, широко раскрыв свои прекрасные глаза, прямо смотрела ему в лицо. Он поднялся, отпил глоток пьяного меда. Она увидела его вьющиеся светло-русые волосы, глаза цвета базилика, короткую бородку курчавую и вдруг почувствовала твердую уверенность, что перед нею именно Владигор, желанный, милый, столь похожий на того, кого она уже любила в своих грезах. Да, но если Владигор приехал на состязание, значит, и он ее желает и любит?

Владигор прикоснулся губами к ее дрогнувшим розовым губам и почувствовал, что она трепещет так же, как он. Это продолжалось мгновение…

Потом Кудруна справилась с собой и двинулась с подносом дальше, а Владигор, ошеломленный, опустился на лавку. Ноги у него дрожали, перед глазами все расплывалось.

После «поцелуйного» обряда обстановка в зале разрядилась. Многие гости уже и тем довольны были, что узрели прелестную Кудруну, и о том, сколь хороша она, велась за столами шумная беседа, и кто-то из подгулявших довольно громогласно клялся, что краше девицы «в жизни не видел». Мед, пиво, брага снова потекли рекой, иной грозился победить всех прочих в состязании, но тотчас слышался и возглас соперника:

— Спервоначалу научись стрелять!

— В дверь, поди, с пяти шагов не попадешь? Пуп надорвешь, тетиву натягивая!

— Это я-то надорву? Сам, смотри, в штаны не наложи, когда за лук возьмешься.

Из-за столов уже повскакивали, уже и лай пошел, и ругань, и за грудки, и за бороды хватание, недолго уж было и до драки, до сраму, но голос глашатая, сумевший перекрыть весь этот гам, восстановил спокойствие:

— Гости дорогие, меткие стрелки из лука, лучшие во всем Поднебесном мире! Сейчас вам придется выслушать правила, что установлены для состязаний! Будет говорить благородный витязь Хормут!