Маска Владигора
Шрифт:
— Мил человек, Владигором ты себя не называй, да и иди восвояси. Жен ты наших спас — ну и спасибо тебе за это. Прости, но честно тебе скажу: ежели останешься с нами, чувствую я, что больше мы лиха хлебнем, чем с разбойниками этими…
Не крик, а рев вырвался из горла Владигора, рев подраненного медведя, угрожающий и в то же время жалкий. Лицо его, отображая боль души, стало еще безобразнее и страшнее, будто не пожаловаться хотел людям урод на судьбу свою горькую, а наброситься на них с намерением растерзать.
— А-а-а-а-а!! Не любите меня?! За что не любите?! Что дурного сделал я вам?! Может, убить мне себя, чтобы вы убедились: я такой же, как вы!
И Владигор, выхватив из ножен кинжал, задрал кольчугу, — решил он, что если взрежет грудь свою, то люди поймут, что их доверие ему дороже жизни.
— Не надо, — услышал он спокойный голос старца. — Ну зарежешь ты себя, и что? Ничего ты не докажешь нам. Знаю, чистая у тебя душа, но покуда не изменишь лицо свое, не жить тебе вместе с людьми. Знаю я, что совсем недавно ты стал таким. Но если замешкаешься и не вернешь себе прежнее обличье, то и душа твоя черной станет, поганой. Ищи того, кто смог бы тебя сделать нашим…
Владигор с горечью покачал головой и сказал:
— А я-то думал, что по поступкам людей судят!
Он поднял самострел, от седла убитого коня отвязал суму с едой, свернутый шатер и колчан со стрелами. Щит его был разбит палицей разбойника, поэтому он брать его с собой не стал. Поднял с земли личину и, не прощаясь с селянами и не разбирая дороги, пошел прочь.
«Старик сказал, что если я не сумею возвратить себе лицо, то вскоре и душа моя черной станет… Ой нет! Рано вы по моей душе тризну вершить хотите! — думал дорогой Владигор. — Что с того, что я ныне урод? Сердце чисто мое, оно ищет одного лишь добра, и никогда я не стану злыднем!»
К вечеру добрался он до другой деревни. В осенних сумерках, синих и тихих, оконца, затянутые промасленной холстиной, светились тусклым желтоватым светом, и мягкий этот свет так притягивал к себе Владигора, что мочи не было удержаться. Представлял уж он, как ляжет на широкую крестьянскую лавку, а то и на печь заберется, как накроется плащом или хозяйским овечьим зипуном. Казалось ему, что слышит он уже песню бабки, которую поет она прижавшемуся к ней малютке, шепот да повизгивание девок, застыдившихся прихода незнакомого мужчины. На сердце у него потеплело, и он ускорил шаг. Постучал в дверь избушки, что первой стояла на дороге. Шлепанье босых ног послышалось так скоро, будто прихода Владигора или кого-нибудь другого ждали. Дверь со скрипом отворилась. Мужик в рубахе, в одних портах, широко улыбаясь, проговорил певуче:
— Ну-у, долго ждали-и-и, проходи, прохожий, гостем будешь!
Ах, таким родным и близким показался Владигору этот приветливый голос, теплый и родной! Со дня отъезда из Ладора в Пустень не слышал он таких добрых голосов.
Зашел в горницу с глинобитным, но чистым полом, с большим столом, за которым сидели трое — старушка, молодуха с волосами, перехваченными повойником, да ребятенок, толстощекий и румяный. Все трое из деревянных мисок деревянными же ложками черпали, наверно, борщ или крупяную похлебку. На вошедшего поглядели с улыбками, будто пришел в их дом хороший, давний знакомый. Засуетилась молодуха, забегала, гостя устраивать стала, чтобы поужинал со всеми вместе.
Владигор, стесняясь того, что может объесть крестьян, обед которых был скуден, сразу полез в мешочек, что на поясе висел, гривну серебра достал и, аккуратно на стол положив, сказал:
— Это за гостеприимство вам да и за то, ежели мне поутру снеди в суму положите немного. Переночевать-то смогу у вас?
Хозяин, мужчина дородный, краснолицый, так и засверкал глазами при виде серебра, стал кланяться, быстро-быстро говорил;
— Господин, одно лишь нам удовольствие доставишь, ежели останешься у нас. Покойно тебе будет. Там тебе накроем, — показал рукой, — в горнице особой. А теперь садись-ка с нами снедать.
И Владигор сел за стол, и таким вкусным казалось ему кушанье, которое подали ему в деревянной миске, такими красивыми, милыми и добрыми представлялись ему хозяин, его мать, жена и сын, что не хотелось ему никуда идти дальше и лишь одного он желал — остаться здесь, вдалеке от Ладора, от необходимости доказывать, что он — настоящий Владигор. Князь совсем не обиделся на хозяина, когда тот поинтересовался как бы невзначай:
— А личину-то свою что ж не снял-то?
Ответил так:
— Да изранено в бою лицо мое. Ранами своими пугать вас не хочу…
— Ну ладно, воля твоя, настаивать не смеем… — отвечал хозяин и почему-то, приметил Владигор, усмехнулся.
Уложили Владигора, как он и мечтал, на широкой лавке, в отдельной каморке, подстелив мягкую овечью шкуру, близ самого окошка уложили. Свиту с себя скинул, штаны, не говоря уж о кольчуге. Так приятно ему было здесь, где пахло теплым домом, печью, сухими травами. Где-то в углу скрипев сверчок, мышь шебуршала, за окном, в лесу, поухивал филин, а в овине негромко похрюкивала свинья. Скоро не стало слышно и возни хозяев и даже храп послышался мужской, и вот уж тяжкой дремой налились веки, в голове закружились воспоминания прошедших дней, сон накатывал неодолимой волной, и Владигор не гнал его — только торопил…
Скрип двери расслышал он сквозь дрему, уже застилавшую плотной пеленой его сознание. Чьи-то легкие шаги услышал, неторопливые. Кто-то на лавку его присел легонько, нежно стал гладить руку, все выше поднимаясь, к плечу, к шее. И нежное поглаживание это казалось Владигору таким приятным, усыпляющим, что еще сильнее захотелось спать. Но не заснул он — сила какая-то или знак, посланный ему неведомо кем, заставили открыть глаза.
Рядом на постели сидела молодая хозяйская жена. Еще за ужином приметил Владигор, что очень хороша бабенка, но только слишком уж горяча, порывиста, так и метала молнии черными глазами, жгучими и острыми. И вот сейчас она сидела рядом с ним, и видел Владигор в мареве лунного света, пробившегося через промасленную оконную холстину, что не только страстным было выражение ее лица, а каким-то жутким, будто обуяло женщину преступное желание, непреодолимое и требующее немедленного утоления.
«Эк баба-то проворная, при муже…» — подумал Владигор, но молодку гнать не стал, сквозь веки приопущенные следил за ней, причем сердце его неробкое вдруг страхом стало наполняться.
Рот молодки делался все шире, чуть не до ушей расползся, торчали изо рта длиннющие зубы. И вот уж и не красавица перед ним была, а какое-то хищное животное, страшное, свирепое, тянулось мордой своей к его шее, и не было сил отвести рукой видение это.
Лежал без маски он, и лицо его крылось в темноте. Но вдруг заметил, что не одна только молодица в горнице его. Это сам хозяин приближался к его постели, да и старуха мать появилась, и даже ребятенок, и все они шли к нему, руки вытянув, и у каждого рот был разинут от уха до уха.