Мастер Баллантрэ
Шрифт:
— А, вот что! — сказал он. — Ну, да, видите ли, вы меня не поняли. Я говорю относительно того, что вы полюбили бы меня, если бы познакомились со мной в то время, когда я был еще юношей. Я не всегда был таким, какой я теперь, и, быть может, если бы у меня был в юности добрый друг, как, например, вы, который бы руководил мною, то я был бы совсем другим человеком.
— О, едва ли, мистер Балли, — сказал я. — Вы бы, по всей вероятности, подняли меня только на смех и больше ничего. Я уверен, что вы никогда и десятью вежливыми словами не перекинулись бы со старым подагриком.
Но он старался теперь всячески оправдаться и просил меня не вспоминать о прошедшем. Прежде, разговаривая
— Я убедился в том, что вы не тряпка, а человек, и поэтому я поговорю с вами откровенно, — сказал он. — Прежде мне казалось, что с вами говорить не стоит, и поэтому я не брал на себя этот труд, но когда я удостоверился в том, что вы живое существо, я решил потолковать с вами по душам. Я также человек, и у меня также кроме недостатков есть и достоинства.
И после этого он начал излагать мне свою философию, которая показалась мне крайне скучной и на которую я ответил ему только одно:
— Бросьте ваше намерение и уезжайте вместе со мной обратно в Деррисдир, тогда я вам поверю.
Он покачал на эти слова головой и сказал:
— О, Маккеллар, мне кажется, что мы с вами будем жить тысячи лет вместе, и все-таки вы меня не поймете. Я решил отправиться в сражение, я долго думал о том, решиться мне идти или нет, и по зрелому обсуждению пустился в поход, и час, в который я оставил бы мысль бороться, еще не настал. Теперь уже двадцать лет, как между мной и моим братом происходит борьба. Она началась в ту минуту, когда мы бросили жребий, кому из нас идти на войну. То один, то другой из нас одерживает верх, но до сих пор ни один из нас не сдался, а что касается меня, то если я бросил кому-нибудь перчатку, то я уж буду сражаться и защищать свою честь до последней капли крови.
— Наплевать на вашу честь, — сказал я. — Вы ведете такой образ жизни, что ваши высокопарные выражения о чести не что иное, как пустые фразы. Вы придаете слишком много значения тому ничтожному вопросу, о котором идет речь. Весь вопрос сводится к тому, что вам нужны деньги, вот отсюда и ведет начало вся вражда, которую вы питаете к вашему брату. И ради достижения этой цели что вы собираетесь делать? Вы собираетесь нарушить покой мирно живущей семьи, которая не причинила вам никакого вреда, испортить нравственность вашего племянника и разбить сердце вашего родного брата. Из-за каких-нибудь несчастных шиллингов вы собираетесь дубиной хлопнуть беззащитного человека, и это вы называете «бороться до последней капли крови и защищать свою честь».
Мы часто рассуждали с ним по поводу этого вопроса, и каждый раз, когда я ему высказывал приблизительно то, о чем я только что упомянул, он смотрел на меня, как будто он не понимал, что я хотел сказать, и только улыбался. Один раз, впрочем, он пустился со мной в довольно продолжительную беседу по этому поводу и высказал весьма интересные лжемудрствования, которые стоит передать, чтобы ты, мой благосклонный читатель, получил полное понятие о характере этого человека.
— Вы, как человек не военный, воображаете, что для того, чтобы вести войну, надо бить в барабаны и носить знамя, — сказал он. — Война, как говорили древние, действительно ultima ratio, и поэтому вы воображаете, что только тогда, когда нам открыто объявили войну, мы должны отправиться воевать. Поймите, Маккеллар, как секретарь вы знаток своего дела и, быть может, как управляющий — насчет этого я не спорю; но в деле ведения войны вы ничего не понимаете.
— Я мало интересуюсь войной, и как ее вести, — ответил я, — и могу сказать вам только одно: вы напрасно защищаетесь. Что бы вы ни говорили, факт остается фактом, что ваш брат хороший человек, а вы — дурной.
— Если бы я был на месте Александра… — начал было мастер Баллантрэ.
— Вот этим способом мы сами себя обыкновенно надуваем! — воскликнул я. — Вы говорите, «если бы я был на месте Александра, то я поступал бы иначе», а я говорю: «Если бы я был на месте Павла, то я сделал бы то или другое». Могу вас уверить, что будь я не Эффраим, а Павел, я поступал бы точно так же, как и теперь, в этом я убежден.
— А я могу вас уверить, — закричал он, перебивая меня, — что если бы я был каким-нибудь вождем диких племен или королем, положим, африканцев, то мои подданные, наверно, обожали бы меня. Я дурной человек?.. Это вздор! Я только рожден быть властелином. Спросите Секундру Дасса, пусть он скажет вам, как я обращаюсь с ним. Положительно, как с сыном. Сделайтесь завтра моим рабом, подчинитесь мне во всем, дайте мне владеть вами, как я владею своими членами, и вы не будете иметь больше повода жаловаться на меня. Отдайтесь мне вполне, то есть будьте мне преданным и любящим рабом, и я во сто раз сильнее буду любить вас. Я должен иметь все или ничего. Но то, что я получаю, я возвращаю сторицей. Если я родился быть властелином, то я и должен иметь власть. Уж у меня такая натура — тут делать нечего.
— По моему мнению, вам властвовать отнюдь нельзя, — ответил я. — Я бы скорее отдал власть в руки «тех людей», которых вы ненавидите.
— Как бы не так! — воскликнул он. — Но знаете что: я готов был бы даже оставить в покое «тех людей», к которым вы питаете такой особенный интерес, и не стал бы их трогать, а завтра же, уверяю вас, завтра же уехал с вами обратно и затем окунулся бы снова в тот омут, кишащий головорезами и обманщиками, который носит название «свет», да, говорю вам, я завтра же согласился бы отказаться от всякой мысли о мести, если бы только… если бы только…
— Если бы только что? — спросил я.
— Если бы только «они» на коленях попросили у меня пощады. Да, пощады. И непременно публично. В присутствии посторонних лиц. Не могу даже сказать наверно, Маккеллар, успокоился ли бы я тогда и не потребовал ли бы я еще большего унижения с «их» стороны для удовлетворения моего самолюбия.
— О, тщеславие, и какое пустое тщеславие, — сказал я. — Ваше злое желание причинить вред тому, кто вам не поддается, вытекает из того же источника, из которого вытекает стремление простой крестьянской девушки, воображающей, что она красива, и что она может поразить все сердца, а именно: из пустого тщеславия.
— Если вы воображаете, что вы вашими словами убедили меня в том, что я не прав, то вы ошибаетесь, — сказал он. — Вы называете меня тщеславным, а я считаю себя только гордым. И что же вы думаете, что вы не тщеславный человек? Вовсе нет. Вы как-то сказали мне, что вы уверены в том, что я доверяю вашей совести, и, как я заметил, вы гордитесь тем, что вам верят. Вы во что бы то ни стало желаете слыть за un homme de parole. В этом — ваша гордость. А я скажу, в этом ваше тщеславие. Не все ли равно, как мы назовем ваше стремление слыть за homme de parole, тщеславием ли, гордостью ли, это сути дела нисколько не меняет. У меня же стремление властвовать и побеждать, и это стремление вы можете назвать каким вам угодно названием — тщеславием, добродетелью или гордостью, одним словом, как хотите. Самое важное то, что у вас и у меня один и тот же импульс, заставляющий нас действовать так, как мы находим необходимым.