Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

Данте Алигьери

629.

А ведь кастраты плачут, Лишь песня сорвется с губ; И плачут, и судачат, Что голос мой слишком груб. И нежно поют хоралы Малые голоски, Колокольчики, кристаллы, — Они высоки и легки. Поют о любовных муках, Любви, наитии грез; Дамы при этих звуках Плавают в море слез. <1925>

630.

Не верую я в Небо, Ни в Новый, ни в Ветхий Завет. Я только в глаза твои верю, В них мой небесный свет. Не верю я в господа бога, Ни в Ветхий, ни в Новый Завет. Я в сердце твое лишь верю, Иного бога нет. Не верю я в духа злого, В геенну и муки ее. Я только в глаза твои верю, В злое сердце твое. <1927>

631.

Мне снился сон, что я господь, Сижу на небе, правя, И ангелы сидят кругом, Мои поэмы славя. Я ем конфеты, ем пирог, И это всё без денег, Бенедиктин при этом пью, А долгу ни

на пфенниг. Но скука мучает меня, Не лезет чаша ко рту, И если б не был я господь, Так я пошел бы к черту. Эй, длинный ангел Гавриил, Лети, поворачивай пятки, И милого друга Эугена ко мне Доставь сюда без оглядки. Его в деканской не ищи, Ищи за рюмкой рома, И в церкви Девы не ищи, А у мамзели, дома. Расправил крылья Гавриил И на землю слетает, За ворот хвать, и в небо, глядь, Эугена доставляет. Ну, братец, я, как видишь, бог, И вот — землею правлю. Я говорил ведь, что себя Я уважать заставлю. Что день, то чудо я творю, — Привычка, друг, господня, — И осчастливить, например, Хочу Берлин сегодня. И камень должен на куски Распасться тротуарный, И в каждом камне пусть лежит По устрице янтарной. Да окропит лимонный сок Ее живой росою, Да растекается рейнвейн По улицам рекою. И как берлинцы веселы, И все спешат на ужин; И члены земского суда Припали ртами к лужам. И как поэты веселы, Найдя жратву святую! Поручики и фендрики Оближут мостовую, Поручики и фендрики Умнее всех на свете, И думают: не каждый день Творятся дива эти. <1927>

632.

Девица, стоя у моря, Вздыхала сто раз подряд — Такое внушал ей горе Солнечный закат. Девица, будьте спокойней, Не стоит об этом вздыхать; Вот здесь оно спереди тонет И всходит сзади опять. <1927>

633. Невольничий корабль

1 Сам суперкарго мейнгер ван Кук Сидит, считая, в каюте; Он сличает верный приход С убылью в нетте и брутте. «И гумми хорош, и перец хорош, Мешков и бочек тыща; Песок золотой, слоновая кость — Но черный товар почище. Четыреста негров за сущий пустяк Я выменял у Сенегала. Тугое мясо, и жила тверда, — Как брус литого металла. Для мены сталь была у меня, Стеклянные бусы и вина; Семьсот процентов я наживу, Если дойдет половина. Двести негров останься в живых До гавани Рио-Жанейро, И сотню дукатов даст с головы Мне дом Гонзалес-Перейро». Но в этот миг мейнгер ван Кук Оторван от этих чисел; Входит в двери морской хирург, Доктор ван дер Смиссен. Морской хирург и тощ и прям, А нос в угрях багровых. «Ну, водный лекарь, — воскликнул ван Кук, — А как арапчата здоровы?» Хирург благодарен ему за вопрос: «Я шел доложить мейнгеру, Что смертность за нынешнюю ночь Слегка превысила меру. В среднем мрут ежедневно три, Но нынче умерло восемь, Мужчин и женщин. — Убыль мы Немедля в журнал заносим. Я тщательно все эти трупы вскрыл, Я знаю эту породу: Они симулируют часто смерть, Чтобы их бросили в воду. Засим я цепи с мертвых снял, И, как всегда при этом, Я в море бросить их велел За час перед рассветом. И тотчас целая стая акул Стрелою к ним юркнула, — Любители черного мяса они, Столуется здесь акула. Они за нами стадом шли, Когда мы плыли заливом: Чует, бестия, мертвый дух Нюхом своим похотливым. Весьма забавно на них смотреть, Как мертвых они обступят: Та голову цап, та за ногу хвать, А эта лохмотья лупит. А всё проглотят — улягутся в ряд, Довольные, и оттуда Пялятся вверх, как будто хотят Сказать спасибо за блюдо». Но тут прерывает хирургову речь Мейнгер ван Кук, вздыхая: «Скажите, как нам зло пресечь, Откуда напасть такая?» Хирург возразил: «По своей вине Процент значительный умер: Своим дурным дыханьем они Испортили воздух в трюме. От меланхолии тоже мрут, — Они смертельно скучают; Танцы, музыка, вольный дух При этом всегда помогают». И крикнул тогда мейнгер ван Кук: «Другого такого найдете ль! Какой совет! Мой милый хирург Умен как Аристотель. Хотя председатель Лиги Друзей Улучшенья Тюльпанной Культуры И очень ловок, — но нет у него И трети вашей натуры. Эй, музыки! музыки! Негры должны Плясать и резвиться как дети; А кто, танцуя, станет скучать, Того подгонят плети». 2 Высоко с синего свода небес Тысячи звезд сладострастных, Большие и умные, глядят Глазами женщин прекрасных. Они на море сверху глядят, А море во всю круговую Фосфорноблещущим сжато кольцом; Сладостно волны воркуют. Ни паруса. Весь невольничий бриг Как будто растакелажен; Но ярко на мачте горят фонари, На палубе бал налажен. На старой скрипице боцман пилит, И повар на флейте играет, Юнга бьет в такт в барабан, А доктор в трубу задувает. И сотни негров — женщин, мужчин — Прыгают, вьются, взлетают, Как полоумные; с каждым прыжком Мерно цепи бряцают. Яростно топчут доски они, И девушка полунагая К нагому товарищу страстно льнет И с ним кружится, вздыхая. Надсмотрщик — maitre des plaisirs [9] , И

плеть его воловья Бодрит ленивых танцовщиков, — Пускай прибавляют здоровья. И дидельдумдей, и шнеддереденг, И шум морского бала Морскую нечисть разбудил, Которая тупо дремала. И, сонные, тупо всплывают из волн Акулы, за стаей стая, И пялятся вверх на светлый дек, Смущаясь, не понимая. Они замечают, что завтрака час Еще не настал, и рядами Зевают, выгнув спину; а пасть Усажена зубами. И дидельдумдей, и шнеддереденг, И шум не умолкает. От нетерпенья ряд акул Свой собственный хвост кусает. Не любят музыки, верно, они, Как все из акульего мира. «Неверен не любящий музыки зверь», — Гласит изреченье Шекспира. И шнеддереденг, и дидельдумдей, И шум не умолкает. У мачты стоит мейнгер ван Кук И руки, молясь, воздевает: «Сих грешников черных помилуй, спаси, Исус Христос распятый! Не гневайся, боже, на них: они Глупее, чем скот рогатый. Спаси их жизнь, Исус Христос, За мир отдавший тело! Ведь если двести штук не дойдет, Погибло всё мое дело». <1927>

9

Распорядитель танцев (франц.). — Ред.

634. Юдоль плача

Сквозь щели ветер ночной свистит, А на чердачном ложе Две бедных тени улеглись; Их лица — кости да кожа. Первая бедная тень говорит: «Меня обойми рукою, Ко рту моему прижми свой рот, Хочу согреться тобою». Вторая бедная тень говорит: «Когда я гляжу в твои очи, Скрывается голод, и бедность, и боль, И холод этой ночи». Целовались они, рыдали они, Друг другу руки сжимали, Смеялись порой, даже спели раз, И вот под конец замолчали. Наутро с комиссаром пришел Лекарь, который, пощупав Пульс, на месте установил. Отсутствие жизни у трупов. «Полый желудок, — он пояснил, — Вместе с диетою строгой Здесь дали летальный исход, — верней, Приблизили намного. Всегда при морозах, — прибавил он, — Нужно топить жилище До теплоты и — вообще — Питаться здоровой пищей». <1927>

635. К политическому поэту

Поешь, как некогда Тиртей Пел своего героя, Но плохо выбрал публику, И время не такое. Усердно слушают тебя И хвалят дружным хором, Как благородна мысль твоя, Какой ты мастер форм. И за твое здоровье пить Вошло уже в обычай, И боевую песнь твою Подтягивать мурлыча. Раб о свободе любит петь Под вечер, в заведеньи. От этого питье вкусней, Живей пищеваренье. <1927>

636.

«Да не будет он помянут!» Это сказано когда-то Эстер Вольф, старухой-нищей, И слова я помню свято. Пусть его забудут люди, И следы земные канут, Это высшее проклятье — Да не будет он помянут! Сердце, сердце, эти пени Кровью течь не перестанут; Но о нем — о нем ни слова: Да не будет он помянут! Да не будет он помянут, Да в стихе исчезнет имя, — Темный пес, в могиле темной Тлей с проклятьями моими! Даже в утро воскресенья, Когда звук фанфар разбудит Мертвецов, и поплетутся На судилище, где судят, И когда прокличет ангел Оглашенных, что предстанут Пред небесными властями, — Да не будет он помянут! <1934>

А. И. Пиотровский

Катулл

637. К Лесбии

Будем жить и любить, моя подруга! Воркотню стариков ожесточенных Будем в ломаный грош с тобою ставить! В небе солнце зайдет и снова вспыхнет, А для нас, лишь погаснет свет мгновенный, Непробудная наступает полночь. Так целуй же меня, раз сто и двести, Больше, тысячу раз и снова сотню, Снова тысячу раз и сотню снова. Много сотен и тысяч насчитаем, Всё смешаем потом и счет забудем, Чтобы злобой завистников не мучить, Подглядевших так много поцелуев! <1927>

638. Счастливая примета

Обнял Акму, любовь свою, Септимий. Нежно к сердцу прижал. Сказал ей: «Акма! Если крепко в тебя я не влюбился, Если вечно любить тебя не буду, Как пропащие любят и безумцы, Пусть в пустыне ливийской иль индийской Кровожадного льва я повстречаю!» Так сказал. И Амур ему ответил: Тотчас справа чихнул ему на счастье. Акма голову тихо наклонила И коснулась пурпурными губами Глаз любимца, желаньем опьяненных. И сказала: «О жизнь моя, Септимий! Пусть любовь нами правит безраздельно! Знай, двойное во мне пылает пламя, Знай, двойная меня сжигает ласка!» Так сказала. Амур и ей ответил: Тотчас справа чихнул на счастье Акме. И сбылись на диковину приметы. И любовники связаны любовью. Все сокровища Сирии и бриттов Не возьмет за свою Септимий Акму. Акма, верная одному лишь другу, Лишь Септимию дарит страсть и нежность. Кто же видел счастливее влюбленных? Кто Венеру видал такою вещей? <1927>

639. Деревенская красавица

Добрый день, долгоносая девчонка, Колченогая, с хрипотою в глотке, Большерукая, с глазом как у жабы, С деревенским, нескладным разговором, Казнокрада формийского подружка! И тебя-то расславили красивой? И тебя с нашей Лесбией сравнили? О, бессмысленный век и бестолковый! <1927>

640. Сопернику

Что за черная желчь, Равид злосчастный, В сети ямбов моих тебя погнала? Что за мстительный бог тебя подвигнул На губительный этот спор и страшный? Или хочешь ты стать молвы игрушкой? Иль, какой ни на есть, ты славы жаждешь? Что ж, бессмертным ты будешь! У Катулла Отбивать ты осмелился подружку. <1927>