Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

Данте Алигьери

О. Э. Мандельштам

Жан Расин

652. Начало «Федры»

— Решенье принято, час перемены пробил! Узор Трезенских стен всегда меня коробил, В смертельной праздности на медленном огне Я до корней волос краснею в тишине: Шесть месяцев терплю отцовское безвестье, И дальше для меня тревога и бесчестье Не знать урочища, где он окончил путь. — Куда же, государь, намерены взглянуть? Я первый поспешил унять ваш страх законный И переплыл залив, Коринфом рассеченный. Тезея требовал у жителей холмов, Где глохнет Ахерон в жилище мертвецов. Элиду посетил, не мешкал на Тенаре, Мне рассказала зыбь о рухнувшем Икаре. Надежды ль новой луч укажет нам тропы В блаженный край, куда направил он стопы? Быть может, государь свое решенье взвесил И с умыслом уход свой тайной занавесил, И

между тем как мы следим его побег, Сей хладнокровный муж, искатель новых нег, Ждет лишь любовницы, что, тая и робея… — Довольно, Терамен, не оскорбляй Тезея… <1923>

Огюст Барбье

653. Мятеж

Как будто ураган верхи дерев нагнул, Летит предместьями глухой и низкий гул: Дверные молотки бьют в бронзовые доски. Страх бьет без промаху. И женщин, и детей Простоволосый плач до старческих ушей Добрался. Все дрожат. Еще одна минута, И каждый добежит до своего закута. Попрятались, и вдруг колючая метла Весь многолюдный сор на улице смела. Тогда мятеж, мятеж на каблуках дерзанья Народный гонит вал, в ладоши бьет восстанье. В щетине криков весь, сам тысяча голов, Сверяет мощь своих набухнувших рядов И набережных вдоль, на каменной постели, Кричит, как женщина, тяжелая от хмеля. 1924

Франческо Петрарка

651—655. Сонеты

* * * Река, разбухшая от слез соленых, Лесные птахи рассказать могли бы, Чуткие звери и немые рыбы, В двух берегах зажатые зеленых… Дол, полный клятв и шепотов каленых, Тропинок промуравленных изгибы, Силой любви затверженные глыбы И трещины земли на трудных склонах. Незыблемое зыблется на месте, И зыблюсь я. Как бы внутри гранита, Зернится скорбь в гнезде былых веселий, Где я ищу следов красы и чести, Исчезнувшей, как сокол после мыта, Оставив тело в земляной постели. * * * Как соловей сиротствующий славит Своих пернатых близких ночью синей И деревенское молчанье плавит По-над холмами или в котловине, И всю-то ночь щекочет и муравит, И провожает он один отныне — Меня, меня — силки и сети ставит И нудит помнить смертный пот богини. О, радужная оболочка страха! Эфир очей, глядевших в глубь эфира, Взяла земля в слепую люльку праха — Исполнилось твое желанье, пряха! И, плачучи, твержу: вся прелесть мира Ресничного не долговечней взмаха. 1934

Б. Л. Пастернак

Рафаэль Альберти

656. Эль-Пардо

Столько солнца на фронте; в контрасте С синевой тишина так резка; Так надменно небес безучастье, Снисходящее так свысока; Так полянам до смерти нет дела; Ход часов так собой поглощен; Снег такою горячкою белой Смотрит с гор вне пространств и времен, — Что от боли валюсь я и слепну, И лазурь, превратясь в динамит, Темнотой осыпается склепной И расколотой тишью гремит. <1938>

Поль Верлен

657. Ночное зрелище

Ночь. Дождь. Вдали неясный очерк выбит: В дождливом небе старый город зыбит Разводы крыш и башенных зубцов. Пустырь. Костыль с телами мертвецов, Без угомону пляшущих чакону, Когда с налету их клюют вороны, Меж тем как волки пятки им грызут. Кой-где терновый куст, и там и тут На черном поле измороси мглистой — Колючие отливы остролиста. И шествие: три узника по ней Под пешей стражей в двести бердышей, Смыкающей еще лишь неизбывней Железо пик в железной сетке ливня. <1938>

658. Искусство поэзии

За музыкою только дело. Итак, не размеряй пути. Почти бесплотность предпочти Всему, что слишком плоть и тело. Не церемонься с языком, Но отбирай слова с оплошкой. Всех лучше песни, где немножко И точность точно под хмельком. Так смотрят из-за покрывала. Так зыблет полдни южный зной. Так осень небосвод ночной Вызвежживает как попало. Всего милее полутон. Не полный тон, но лишь полтона. Лишь он венчает по

закону Мечту с мечтою, альт, басон. Нет ничего острот коварней И смеха ради шутовства: Слезами плачет синева От чесноку такой поварни. Хребет риторике сверни. О, если б в бунте против правил Ты рифмам совести прибавил! Не ты — куда зайдут они? Кто смерит вред от их подрыва? Какой глухой или дикарь Всучил нам побрякушек ларь И весь их пустозвон фальшивый? Так музыки же вновь и вновь! Пускай в твоем стихе с разгону Блеснут в дали преображенной Другое небо и любовь. Пускай он выболтает сдуру Всё, что впотьмах, чудотворя, Наворожит ему заря… Всё прочее — литература. <1938>

659. Томленье

Я — римский мир периода упадка, Когда, встречая варваров рои, Акростихи слагают в забытьи Уже, как вечер, сдавшего порядка. Душе со скуки нестерпимо гадко, А говорят, на рубежах бои. О, не уметь сломить лета свои! О, не хотеть прожечь их без остатка! О, не хотеть, о, не уметь уйти! Всё выпито! Что тут, Батилл, смешного? Всё выпито, всё съедено! Ни слова! Лишь стих смешной, уже в огне почти, Лишь раб дрянной, уже почти без дела, Лишь грусть без объясненья и предела. <1940>

660. Хандра

И в сердце растрава, И дождик с утра. Откуда бы, право, Такая хандра? О дождик желанный, Твой шорох — предлог Душе бесталанной Всплакнуть под шумок. Откуда ж кручина И сердца вдовство? Хандра без причины И ни от чего. Хандра ниоткуда, Но та и хандра, Когда не от худа И не от добра. <1940>

Джордж Гордон Байрон

661. Стансы к августе

Когда время мое миновало И звезда закатилась моя, Недочетов лишь ты не искала И ошибкам моим не судья. Не пугают тебя передряги, И любовью, которой черты Столько раз доверял я бумаге, Остаешься мне в жизни лишь ты. Оттого-то, когда мне в дорогу Шлет природа улыбку свою, Я в привете не чаю подлога И в улыбке тебя узнаю. Когда ж вихри с пучиной воюют, Точно души в изгнаньи скорбя, Тем-то волны меня и волнуют, Что несут меня прочь от тебя. И хоть рухнула счастья твердыня И обломки надежды на дне, Всё равно, и в тоске и уныньи, Не бывать их невольником мне. Сколько б бед ни нашло отовсюду, Растеряюсь — найдусь через миг, Истомлюсь — но себя не забуду, Потому что я твой, а не их. Ты из смертных, и ты не лукава, Ты из женщин, но им не чета, Ты любви не считаешь забавой, И тебя не страшит клевета. Ты от слова не ступишь ни шагу, Ты в отъезде — разлуки как нет, Ты на страже, но дружбе во благо, Ты беспечна, но свету во вред. Я ничуть его низко не ставлю, Но в борьбе одного против всех Навлекать на себя его травлю Так же глупо, как верить в успех. Слишком поздно узнав ему цену, Излечился я от слепоты: Мало даже утраты вселенной, Если в горе наградою — ты. Гибель прошлого, всё уничтожа, Кое в чем принесла торжество: То, что было всего мне дороже, По заслугам дороже всего. Есть в пустыне родник, чтоб напиться, Деревцо есть на лысом горбе, В одиночестве певчая птица Целый день мне поет о тебе. <1938>

Джон Китс

662. Кузнечик и сверчок

В свой час своя поэзия в природе: Когда в зените день и жар томит Притихших птиц, чей голосок звенит Вдоль изгородей скошенных угодий? Кузнечик, вот виновник тех мелодий, Певун и лодырь, потерявший стыд, Пока и сам, по горло пеньем сыт, Не свалится последним в хороводе. В свой час во всем поэзия своя: Зимой, морозной ночью молчаливой Пронзительны за печкой переливы Сверчка во славу теплого жилья. И словно летом, кажется сквозь дрему, Что слышишь треск кузнечика знакомый. <1938>