Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

Данте Алигьери

Ким Мин Сун

714.

Недугов, что меня терзают тяжко, Не сосчитать — их не один, не два. Глаза глядят, но лучше б не глядели. И слышат уши — лучше быть глухим И ноздри лучше бы не обоняли, И разучились говорить уста. А то, что мне порой суставы ломит, Болит нутро, а иногда тошнит, Так это всё неважно… <1958>

Джакомо Леопарди

715. Палинодия

Маркизу Джино Каппони

И в воздыханьи вечном нет спасенья.

Петрарка

Я заблуждался, добрый Джино; я Давно и тяжко заблуждался. Жалкой И суетной мне жизнь казалась, век же Наш мнился мне особенно нелепым… Невыносимой речь моя была Ушам блаженных смертных, если можно И следует звать человека смертным. Но из благоухающего рая Стал слышен изумленный, возмущенный Смех племени иного. И они Сказали, что, неловкий неудачник, Неопытный в усладах, неспособный К веселью, я считаю жребий свой Единственный — уделом всех, что все Несчастны, точно я. И вот средь дыма Сигар,

хрустения бисквитов, крика Разносчиков напитков и сластей, Средь движущихся чашек, среди ложек Мелькающих, блеснул моим глазам Недолговечный свет газеты. Тотчас Мне стало ясно общее довольство И радость жизни смертного. Я понял Смысл высший и значение земных Вещей, узнал, что путь людей усыпан Цветами, что ничто не досаждает Нам и ничто не огорчает нас Здесь, на земле. Познал я также разум И добродетель века моего, Его науки и труды, его Высокую ученость. Я увидел, Как от Марокко до стены Китайской, От Полюса до Нила, от Бостона До Гоа все державы, королевства, Все герцогства бегут не чуя ног За счастьем и уже его схватили За гриву дикую или за кончик Хвоста. Всё это видя, размышляя И о себе, и о своей огромной Ошибке давней, устыдился я. … … … … … … … … … … … … … … … Один твой друг, о досточтимый Джино, Маэстро опытный стихосложенья, Знаток наук, искусства критик тонкий, Талант, да и мыслитель из таких, Что были, есть и будут, мне сказал: «Забудь о чувстве. Никому в наш век, Который интерес нашел лишь в том, Что обществу полезно, и который Лишь экономикой серьезно занят, До чувства нету дела. Так зачем Исследовать сердца свои? Не надо В себе самом искать для песен тему! Пой о заботах века своего И о надежде зрелой!» Наставленье, Столь памятное мне! Я засмеялся, Когда комичный чем-то голос этот Сказал мне слово странное «надежда» — Похожее на звуки языка, Забытого в младенчестве. Сейчас Я возвращаюсь вспять, иду к былому Иным путем — согласен я с сужденьем, Что, если хочешь заслужить у века Хвалу и славу, — не противоречь Ему, с ним не борись, а повинуйся, Заискивая: так легко и просто Окажешься средь звезд. И всё же я, Стремящийся со страстью к звездам, делать Предметом песнопений нужды века Не стану — ведь о них и так всё больше Заботятся заводы. Но сказать Хочу я о надежде, той надежде, Залог которой очевидный боги Уже нам даровали: новым счастьем Сияют губы юношей и щеки, Покрытые густыми волосами. Привет тебе, привет, о первый луч Грядущего во славе века. Видишь, Как радуются небо и земля, Сверкают взоры женские, летает По балам и пирам героев слава. Расти, расти для родины, о племя Могучее. В тени твоих бород Италия заблещет и Европа, И наконец весь мир вздохнет спокойно. И вы, смеясь, привет пошлите, дети, Родителям колючим и не бойтесь Слегка при этом поцарапать щеки. Ликуйте, милые потомки, — вам Заветный уготован плод — о нем Давно мечтали: суждено увидеть Вам, как повсюду воцарится радость, Как старость будет юности счастливей, Как в локоны завьется борода, Которая сейчас короче ногтя. 1966

Д. Г. Бродский

Артюр Рембо

716. Пьяный корабль

Те, что мной управляли, попали впросак: Их индейская меткость избрала мишенью, Той порою как я, без нужды в парусах, Уходил, подчиняясь речному теченью. Вслед за тем, как дала мне понять тишина, Что уже экипажа не существовало, Я, голландец, под грузом шелков и зерна В океан был отброшен порывами шквала. С быстротою планеты, возникшей едва, То ныряя на дно, то над бездной воспрянув, Я летел, обгоняя полуострова По спиралям сменяющихся ураганов. Черт возьми! Это было триумфом погонь! Девять суток как девять кругов преисподней! Я бы руганью встретил маячный огонь, Если б он просиял мне во имя господне! И как детям вкуснее всего в их года Говорит кислота созревающих яблок, В мой расшатанный трюм прососалась вода, Руль со скрепов сорвав, заржавелых и дряблых. С той поры я не чувствовал больше ветров — Я всецело ушел, окунувшись, назло им, В композицию великолепнейших строф, Отдающих озоном и звездным настоем. И вначале была мне поверхность видна, Где утопленник — набожно подняты брови — Меж блевотины, желчи и пленок вина Проплывал, — иногда с ватерлинией вровень, Где сливались, дробились, меняли места Первозданные ритмы, где в толще прибоя Ослепительные раздавались цвета, Пробегая, как пальцы вдоль скважин гобоя. Я знавал небеса гальванической мглы, Случку моря и туч, и бурунов кипенье, И я слушал, как солнцу возносит хвалы Растревоженных зорь среброкрылое пенье. На закате, завидевши солнце вблизи, Я все пятна на нем сосчитал. Позавидуй! Я сквозь волны, дрожавшие, как жалюзи, Любовался прославленною Атлантидой. С наступлением ночи, когда темнота Становилась торжественнее и священней, Я вникал в разбивавшиеся о борта Предсказанья зеленых и желтых свечений. Я следил, как с утесов, напрягших крестцы, С окровавленных мысов под облачным тентом В пароксизмах прибоя свисали сосцы, Истекающие молоком и абсентом. А вы знаете ли? Это я пролетал Среди хищных цветов, где, как знамя Флориды, Тяжесть радуги, образовавшей портал, Выносили гигантские кариатиды. Область крайних болот, тростниковый уют, — В огуречном рассоле и вспышках метана С незапамятных лет там лежат и гниют Плавники баснословного Левиафана. Приближенье спросонья целующих губ, Ощущенье гипноза в коралловых рощах, Где, добычу почуя, кидается вглубь Перепончатых гадов дымящийся росчерк. Я хочу, чтобы детям открылась душа, Искушенная в глетчерах, рифах и мелях, В этих дышащих пеньем, поющих дыша, Плоскогубых и голубобоких макрелях. Где Саргассы развертываются, храня Сотни мощных каркасов в глубинах бесовских, Как любимую женщину, брали меня Воспаленные травы в когтях и присосках. И всегда безутешные — кто их поймет? — Острова под зевающими небесами, И раздоры парламентские, и помет Глупышей, болтунов с голубыми глазами. Так я плавал. И разве не стоил он свеч, Этот пьяный, безумный мой бег, за которым Не поспеть — я клянусь! — если ветер чуть свеж, Ни ганзейцам трехпарусным, ни мониторам. Пусть хоть небо расскажет о дикой игре, Как с налету я в нем пробивал амбразуры, Что для добрых поэтов хранят винегрет Из фурункулов солнца и сопель лазури. Как со свитою черных коньков я вперед Мчал тем временем, как под дубиной июлей В огневые воронки стремглав небосвод Рушил ультрамарин в грозном блеске и гуле. Почему ж я тоскую? Иль берег мне мил? Парапетов Европы фамильная дрема? Я, что мог лишь томиться, за тысячу миль Чуя течку слоновью и тягу Мальштрома. Да, я видел созвездия, чей небосклон Для скитальцев распахнут, людей обойденных. Мощь грядущего, птиц золотых миллион, Здесь ли спишь ты, в ночах ли вот этих бездонных? Впрочем, будет! По-прежнему солнца горьки, Исступленны рассветы и луны свирепы, — Пусть же бури мой кузов дробят на куски, Распадаются с треском усталые скрепы. Если в воды Европы я всё же войду, Ведь они мне покажутся лужей простою, — Я — бумажный кораблик, — со мной не в ладу Мальчик, полный печали, на корточках стоя. Заступитесь, о волны! Мне, в стольких морях Побывавшему, — мне, пролетавшему в тучах, — Плыть пристало ль сквозь флаги любительских яхт Иль под страшными взорами тюрем плавучих? 1928

А. И. Гитович

Ду Фу

717. В одиночестве

В синем небе кружит Одинокая хищная птица, А под нею — две чайки Плывут по реке не спеша. Хищник может легко За добычею вниз устремиться, Но не знает тревоги Беспечная чаек душа. Надвигается вечер, Росой покрывается поле, А паук на ветвях Паутину плетет и плетет. И законы природы Близки человеческой доле — Одиноко стою Среди тысячи дел и забот. 1954

718. Отдаюсь своим мыслям

На мокрой ветке Иволга щебечет, И чайка плавает У островка. Цветы совсем поникли В этот вечер, И стала неспокойною Река. Седой старик — Варю вино из проса. Стучится дождь У моего окна. Я на судьбу Не взглядываю косо: В уединенье Слава не нужна. 1954

719. Вечерний холодок

Туман укрыл Деревья на равнине, Вздымает ветер Темных волн поток. Поблекли краски, Яркие доныне, Свежее стал Вечерний холодок. Забили барабаны, И поспешно Смолк птичий гам У крепостного рва. Я вспомнил пир, Когда по лютне нежной Атласные Скользили рукава. 1954

Ли Бо

729. Думы тихой ночью

У самой моей постели Легла от луны дорожка. А может быть, это иней? — Я сам хорошо не знаю. Я голову поднимаю — Гляжу на луну в окошко. Я голову опускаю — И родину вспоминаю. 1956

721. Провожу ночь с другом

Забыли мы Про старые печали — Сто чарок Жажду утолят едва ли, Ночь благосклонна К дружеским беседам, А при такой луне И сон неведом, Пока нам не покажутся, Усталым, Земля — постелью, Небо — одеялом. 1956

722. С отшельником пью в горах

Мы выпиваем вместе — Я и ты, Нас окружают Горные цветы. Вторая чарка, И восьмая чарка, И так мы пьем До самой темноты. И, захмелев, Уже хочу я спать, А ты — иди. Потом придешь опять: Под утро Лютню принесешь с собою, А с лютнею — Приятней выпивать. 1956

723. Летним днем в горах

Так жарко мне — Лень веером взмахнуть. Но дотяну до ночи Как-нибудь. Давно я сбросил Все свои одежды — Сосновый ветер Льется мне на грудь. 1956

724. Белая цапля

Вижу белую цаплю На тихой осенней реке; Словно иней, слетела И плавает там, вдалеке. Загрустила душа моя, Сердце — в глубокой тоске. Одиноко стою На песчаном пустом островке. 1956

725. Одиноко сижу в горах Цзинтиншань

Плывут облака Отдыхать после знойного дня, Стремительных птиц Улетела последняя стая. Гляжу я на горы, И горы глядят на меня, И долго глядим мы, Друг другу не надоедая.

Цао Чжи

720. Гора Лянфу у Тайшани

В любом краю Свой климат и погода: Дожди бывают Чаще или реже. Жалею я Людей того народа, Что на морском Ютится побережье. Там женщины и дети, Словно звери, Не знают, Где им прочно поселиться, И в необжитой Каменной пещере Их навещают Зайцы и лисицы. 1961