Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

Данте Алигьери

Закрис Топелиус

589. Млечный путь

Погашен в лампе свет, и ночь спокойна и ясна, На памяти моей встают былые времена, Плывут сказанья в вышине, как перья облаков, И в сердце странно и светло, печально и легко. И звезды ясно смотрят вниз, блаженствуя в ночи, Как будто смерти в мире нет, спокойны их лучи. Ты понял их язык без слов? Легенда есть одна, Я научился ей у звезд, послушай, вот она: Далёко, на звезде одной, в величьи зорь он жил, И на звезде другой — она, среди иных светил. И Саламu звалась она, и Зуламuт был он, И их любовь была чиста, как звездный небосклон. Они любили на земле в минувшие года, Но грех и горе, ночь и смерть их развели тогда. В покое смерти крылья им прозрачные даны, И жить на разных двух звездaх они осуждены. Сны друг о друге в голубой пустыне снились им, Меж ними — солнечный простор сиял, неизмерим; Неисчислимые миры, созданье рук творца, Горели между ним и ей в сияньи без конца. И Зуламит в вечерний час, сжигаемый тоской, От мира к миру кинуть мост задумал световой; И Салами в тоске, как он, — и стала строить мост От берега своей звезды — к нему, чрез бездну звезд. С горячей верой сотни лет упорный длился труд, И вот —

сияет Млечный Путь, и звездный мост сомкнут; Весь охватив небесный свод, в зенит уходит он, И берег с берегом другим теперь соединен. И херувимов страх объял; они к творцу летят: «О господи, чтo Салами и Зуламит творят!» Но всемогущий им в ответ улыбкой просиял: «Я не хочу крушить того, что жар любви сковал». А Салами и Зуламит, едва окончен мост, Спешат в объятия любви, — светлейшая из звезд, Куда ни ступят, заблестит на радостном пути, Так после долгих бед душа готова вновь цвести. И всё, что радостью любви горело на земле, Что горем, смертью и грехом разлучено во мгле, — От мира к миру кинуть мост пусть только сил найдет, — Верь, обретет свою любовь, его тоска пройдет. 1916

590. Летний день в Кангасала

Качаюсь на верхней ветке И вижу с высоких гор, Насколько хватает зренья, Сиянье синих озер. В заливах Лэнгельмэнвеси Блестит полоса, как сталь, И нежные волны Ройнэ, Целуясь, уходят вдаль. Ясна, как совесть ребенка, Как небо в детстве, синя, Волнуется Весиэрви В ласкающем свете дня. На лоне ее широком — Цветущие острова, Как мысли зеленой природы, Их нежит воли синева. Но сосны сумрачным кругом Обстали берег крутой, На резвую детскую пляску Так смотрит мудрец седой. Созревшие нивы клонят Лицо к озерным зыбям, Цветы луговые дышат Навстречу летним ветрам. Финляндия, как печален, А всё красив твой простор! И златом и сталью блещет Вода голубых озер! Звучит и печаль и радость В напевах финской струны, И в мерном качаньи песен — Игра зыбучей волны. Я — только слабая птичка, Малы у меня крыла. Была б я орлом могучим И к небу взлететь могла, — Летела бы выше, выше, К престолу бога-отца, К ногам его припадая, Молила бы так творца: «Могучий владыка неба, Молитве птички внемли: Ты создал дивное небо! Ты создал прелесть земли! Сиять родимым озерам В огне любви нашей дай! Учи нас, великий боже, Учи нас любить наш край!» 1916

М. А. Волошин

Жозе-Мария Эредиа

591. Бегство кентавров

Сорвавшись с дальних гор гудящею лавиной, Бегут в бреду борьбы, в безумьи мятежа. Над ними ужасы проносятся, кружа, Бичами хлещет смерть, им слышен запах львиный… Чрез рощи, через рвы, минуя горный склон, Пугая гидр и змей… И вот вдали миражем Встают уж в темноте гигантским горным кряжем И Осса, и Олимп, и черный Пелион… Порой один из них задержит бег свой звонкий, Вдруг остановится, и ловит запах тонкий, И снова мчится вслед родного табуна. Вдали, по руслам рек, где влага вся иссякла, Где тени бросила блестящая луна, — Гигантским ужасом несется тень Геракла… 1904

Эмиль Верхарн

592. Осенний вечер

В дикой скачке тучи скачут, Тучи в пляске завились. Эй, Луна, берегись! Мгла гудит и разрывается, И деревья на полях То застонут, то заплачут, Выгибаются… Эй, Луна, берегись! Желтый лик больной Луны Мертвый пал в зеркальность пруда, Раздробясь о грань волны, Окруженный бледной просинью, — Это ветер свадьбу правит с Осенью. Эй, Луна, берегись! Как тяжелый всадник, рвется ураган, В двери бьет размашисто и хлестко, И гуляет, буйный, распален и пьян, С рыжей Осенью по дальним перекресткам. Эй, Луна, берегись! Этот лик святой и чистый, Звезд лампады, нимб лучистый Здесь не к месту средь разгула Пьяного, тяжелого, Там, где Осень с Ветром потеряли голову… В судоргах объятий Вздохи всё короче. Беспредельность ночи… Да лишь лес кричит из вихря и тумана Под ударами ночного урагана. Эй, Луна, берегись! Рыщут псы, и липнет грязь на лапах. От полей идет сырой и пьяный запах. И на юг, на север, на восток — повсюду Разлилось дыханье похоти и блуда, Как кошмар прерывистый и рдяный. Ветер с Осенью распутною и пьяной В буйных судоргах упали и сплелись. Эй, Луна, берегись! И собаки воют, точно волки. 1905

593. Ужас

В равнинах Ужаса, на север обращенных, Седой Пастух дождливых ноябрей Трубит несчастие у сломанных дверей — Свой клич к стадам давно похороненных. Кошара из камней тоски моей былой В полях моей страны унылой и проклятой, Где вьется ручеек, поросший бледной мятой, Усталой, скучною, беззвучною струей. И овцы черные с пурпурными крестами Идут послушные, и огненный баран, Как скучные грехи, тоскливыми рядами. Седой Пастух скликает ураган. Какие молнии сплела мне нынче пряха? Мне жизнь глядит в глаза, и пятится от страха… <1910>

594. На Север

С темными бурями споря Возле утесистых стен, Два моряка возвращались на север Из Средиземного моря С семьею сирен. Меркнул закат бледно-алый. Плыли они, вдохновенны и гoрды. Ветер попутный, серый и усталый, Гнал их в родные фиорды. Там уж толпа в ожиданьи С берега молча глядела… В море, сквозь сумерки синие, Что-то горело, алело, Сыпались белые розы, И извивались, как лозы, Линии Женского тела. В бледном мерцаньи тумана Шел к ним корабль, как рог изобилья, Вставший со дна океана. Золото, пурпур и тело… Море шумело… Ширились белые крылья Царственной пены… И пели сирены, Запутаны в снасти, Об юге, о страсти… Мерцали их лиры, А сумерки были и тусклы и сыры. Синели зубчатые стены. Вкруг мачт обвивались сирены. Как пламя, дрожали Высокие груди… Но в море глядевшие люди Их не видали… И мимо прошел торжествующий сон, Корабли, подобные лилиям, Потому что он не был похож На старую ложь, Которую с детства твердили им. <1910>

595. Ноябрь

Большие дороги лучатся крестами В бесконечность между лесами. Большие дороги лучатся крестами длинными В бесконечность между равнинами. Большие дороги скрестились в излучины В дали холодной, где ветер измученный, Сыростью вея, Ходит и плачет по голым аллеям. Деревья, шатаясь, идут по равнинам, В ветвях облетевших повис ураган. Певучая вьюга гудит, как орган. Деревья сплетаются в шествиях длинных, На север уходят процессии их. О, эти дни «Всех Святых»… «Всех Мертвых»… Вот он — Ноябрь — сидит у огня, Грея худые и синие пальцы. О, эти души, так ждавшие дня! О, эти ветры-скитальцы! Бьются о стены, кружат у огня, С веток срывают убранство И улетают, звеня и стеня, В мглу, в бесконечность, в пространство. Деревья, мертвые… все в памяти слились. Как звенья, в пеньи, в вечном повтореньи Ряды имен жужжат в богослуженьи. Деревья в цепи длинные сплелись. Кружатся, кружатся, верны заклятью. Руки с мольбою во тьме поднялись. О, эти ветви, простертые ввысь, Бог весть к какому распятью! Вот он — Ноябрь — в дождливой одежде В страхе забился в углу у огня. Робко глядит он, а в поле, как прежде, Ветры, деревья, звеня и стеня, В сумраке тусклом, сыром и дождливом Кружатся, вьются, несутся по нивам. Ветры и деревья, мертвые, святые, Кружатся и кружатся цепью безнадежною В вечерах, подернутых серой мглою снежною. Ветры и деревья… мертвые… святые… И Ноябрь дрожащими руками Зажигает лампу зимних вечеров И смягчить пытается слезами Ровный ход безжалостных часов. А в полях всё то же. Мгла всё тяжелее… Мертвые деревья… ветер и туман. И идут на север длинные аллеи, И в ветвях безумных виснет ураган. Серые дороги вдаль ушли крестами В бесконечность тусклых, дремлющих полей. Серые дороги и лучи аллей — По полям… по скатам… вдаль… между лесами… <1910>

596. Статуя (Монах)

Он крест здесь некогда воздвигнул на утесах И город основал, придя, как пилигрим, Из дальных южных стран, в руках пастуший посох, Великий под плащом монашеским своим. Он чудеса творил. Народ внимал и плакал На светлых просеках, в таинственных лесах, Где прорицал языческий оракул И руны древние чернели на камнях. Он стал потом, как сон, невозвратимым, И был он весь — печаль и красота, Что некогда сползла с позорного креста К скорбящим и гонимым. Он бережно хранил их хрупкие сердца, Разбитые безжалостной рукою; Он обещал им счастье без конца И убаюкивал евангельской мечтою. Потом король, палач и судия Его слова, принявши, исказили, И тексты древние явились в новой силе, Как меч карающий законов бытия. И против милости, которую с любовью На обездоленных он призывал, Восстала жизнь, внезапная, как шквал, Безумная и залитая кровью. Но он в сердцах растопленных пребыл, Как солнце кроткое смиренья и прощенья, И черпало народное терпенье В его лучах источник новых сил. И празднуют его весною, в мае, рано — Целителя болезней и скорбей. И матери несут детей Омыть в струе старинного фонтана. Звучит в конце печальных литаний Широкое и благостное имя В сияньи свеч, в колеблющемся дыме, В мерцаньи риз, крестов и панагий. На фоне старого романского портала Встает его годами стертый лик, И камень весь дрожит, когда несется зык С высот зовущего металла. <1919>

М. Л. Лозинский

Редьярд Киплинг

597. Заповедь

Владей собой среди толпы смятенной, Тебя клянущей за смятенье всех, Верь сам в себя, наперекор вселенной, И маловерным отпусти их грех; Пусть час не пробил, жди, не уставая, Пусть лгут лжецы, не снисходи до них; Умей прощать и не кажись, прощая, Великодушней и мудрей других. Умей мечтать, не став рабом мечтанья, И мыслить, мысли не обожествив; Равно встречай успех и поруганье, Не забывая, что их голос лжив; Останься тих, когда твое же слово Калечит плут, чтоб уловлять глупцов, Когда вся жизнь разрушена, и снова Ты должен всё воссоздавать с основ. Умей поставить, в радостной надежде, На карту всё, что накопил с трудом, Всё проиграть и нищим стать, как прежде, И никогда не пожалеть о том; Умей принудить сердце, нервы, тело Тебе служить, когда в твоей груди Уже давно всё пусто, всё сгорело, И только Воля говорит: «Иди!» Останься прост, беседуя с царями, Останься честен, говоря с толпой; Будь прям и тверд с врагами и с друзьями, Пусть все, в свой час, считаются с тобой; Наполни смыслом каждое мгновенье, Часов и дней неумолимый бег, — Тогда весь мир ты примешь как владенье, Тогда, мой сын, ты будешь Человек! <1923>

Марселина Деборд-Вальмор

598. Письмо женщины

Раз ты опять о том, что невозвратно, Жалеешь вдруг, Раз ты опять зовешь меня обратно, — Послушай, друг: Пространных клятв, где и мольбы, и грезы, И стон души, Когда за них расплатой будут слезы, Ты не пиши. Раз дол и рощи после непогоды Горят светло, Осушим взор и отметем невзгоды, Подняв чело. Хоть мне звучит еще твой голос милый, Не говори, Не говори мне больше: «До могилы!» — А: «До зари!» Мы знали дни, мелькнувшие привольно Среди цветов, Мы знали дни, израненные больно Кольцом оков; От мыслей этих, тяготящих разум, Уклоним взор, И всё, как дети, позабудем разом, Вдохнув простор! О, если, может как бы жизнь вторая Начать свой круг И протекать, другой себя вверяя, Без лишних мук, Услышь мой зов, из глубины идущий: На склоне дня Приди ко мне, мечтающий и ждущий, Возьми меня! 1929