Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

Данте Алигьери

Чатырдаг Склоняюсь с трепетом к стопам твоей твердыни, Великий Чатырдаг, могучий хан Яйлы. О мачта крымских гор! О минарет Аллы! До туч вознесся ты в лазурные пустыни И там стоишь один, у врат надзвездных стран, Как грозный Гавриил у врат святого рая. Зеленый лес — твой плащ, а тучи — твой тюрбан, И молнии на нем узоры ткут, блистая. Печет ли солнце нас, плывет ли мгла, как дым, Летит ли саранча, иль жжет гяур селенья, — Ты, Чатырдаг, всегда и нем и недвижим. Бесстрастный драгоман всемирного творенья, Поправ весь дольний мир подножием своим, Ты внемлешь лишь творца предвечные веленья! 1901 Алушта ночью Повеял ветерок, прохладою лаская. Светильник мира пал с небес на Чатырдаг, Разбился, расточил багрянец на скалах И гаснет. Тьма растет, молчанием пугая. Чернеют гребни гор, в долинах ночь глухая, Как будто в полусне, журчат ручьи впотьмах; Ночная песнь цветов — дыханье роз в садах — Беззвучной музыкой плывет, благоухая. Дремлю под темными крылами тишины. Вдруг метеор блеснул — и, ослепляя взоры, Потопом золота залил леса и горы. Ночь! одалиска ночь! Ты навеваешь сны, Ты гасишь лаской страсть, но лишь она утихнет — Твой искрометный взор тотчас же снова вспыхнет! 1901

Альфред Теннисон

556. Годива

Я в Ковентри ждал поезда, толкаясь В толпе народа по мосту, смотрел На

три высоких башни — и в поэму Облек одну из древних местных былей. Не мы одни — плод новых дней, последний Посев Времен, в своем нетерпеливом Стремленья вдаль злословящий Былое, — Не мы одни, с чьих праздных уст не сходят Добро и Зло, сказать имеем право, Что мы народу преданы: Годива, Супруга графа Ковентри, что правил Назад тому почти тысячелетье, Любила свой народ и претерпела Не меньше нас. Когда налогом тяжким Граф обложил свой город, и пред замком С детьми столпились матери, и громко Звучали вопли: «Подать нам грозит Голодной смертью!» — в графские покои, Где граф, с своей аршинной бородой И полсаженной гривою, по залу Шагал среди собак, пошла Годива И, рассказав о воплях, повторила Мольбу народа: «Подати грозят Голодной смертью!» Граф от изумленья Раскрыл глаза. — «Но вы за эту сволочь Мизинца не уколете!» — сказал он. «Я умереть согласна!» — возразила Ему Годива. Граф захохотал, Петром и Павлом громко побожился, Потом по бриллиантовой сережке Годиве щелкнул: «Россказни!» — «Но чем же Мне доказать?» — ответила Годива. И жесткое, как длань Исава, сердце Не дрогнуло: «Ступайте, — молвил граф, — По городу нагая — и налоги Я отменю», — насмешливо кивнул ей И зашагал среди собак из залы. Такой ответ сразил Годиву. Мысли, Как вихри, закружились в ней и долго Вели борьбу, пока не победило Их Состраданье. В Ковентри герольда Тогда она отправила, чтоб город Узнал при трубных звуках о позоре, Назначенном Годиве: только этой Ценою облегчить могла Годива Его удел. Годиву любят, — пусть же До полдня ни единая нога Не ступит за порог и ни единый Не взглянет глаз на улицу: пусть все Затворят двери, спустят в окнах ставни И в час ее проезда будут дома. Потом она поспешно поднялась Наверх, в свои покои, расстегнула Орлов на пряжке пояса — подарок Сурового супруга — и на миг Замедлилась, бледна, как летний месяц, Полузакрытый облачком… Но тотчас Тряхнула головой и, уронивши Почти до пят волну волос тяжелых, Одежду быстро сбросила, прокралась Вниз по дубовым лестницам — и вышла, Скользя, как луч, среди колонн, к воротам, Где уж стоял ее любимый конь, Весь в пурпуре, с червонными гербами. На нем она пустилась в путь — как Ева, Как гений целомудрия. И замер, Едва дыша от страха, даже воздух В тех улицах, где ехала она. Разинув пасть, лукаво вслед за нею Косился желоб. Тявканье дворняжки Ее кидало в краску. Звук подков Пугал, как грохот грома. Каждый ставень Был полон дыр. Причудливой толпою Шпили домов глазели. Но Годива, Крепясь, всё дальше ехала, пока В готические арки укреплений Не засияли цветом белоснежным Кусты густой цветущей бузины. Тогда назад поехала Годива — Как гений целомудрия. Был некто, Чья низость в этот день дала начало Пословице: он сделал в ставне щелку И уж хотел, весь трепеща, прильнуть к ней, Как у него глаза оделись мраком И вытекли, — да торжествует вечно Добро над Злом. Годива же достигла В неведении замка — и лишь только Вошла в свои покои, как ударил И загудел со всех несметных башен Стозвучный полдень. В мантии, в короне Она супруга встретила, сняла С народа тяжесть податей — и стала С тех пор бессмертной в памяти народа. 1906

Шарль Леконт де Лиль

557. Возмездие

Ужели это сон? — Какой ужасный сон! О, эти мертвецы! Несметными толпами, С горящими огнем, недвижными очами Из глубины могил восстал их легион, Вращая дикими зрачками. Иезекиил-пророк! Не так же ль твой глагол Пресекло ужасом виденье роковое, Когда они текли, покинувши Хеол, Когда они, кружась, спускались в страшный Дол, К гробницам вечного покоя?.. В цепях я видел их… И дыбом поднялись Все волосы мои при Голосе могучем… Его слова с небес грохочущих неслись, Из глубины небес, где молнии вились По содрогающимся тучам. И Голос говорил: — Безумные князья! Вы, волки жадные, коварные и злые! Века своим путем к вам приближаюсь я, Теперь я недалек… И я сломлю шутя Голодных ртов клыки стальные! День гнева моего — он вспыхнул наконец! Я жажду утолю — мои оковы сняты… Я как поток ворвусь в палаты и дворец, Смертельный луч, огонь, веревка и свинец — Вот все орудия расплаты! Нет времени теперь стенаньям и мольбам, Содеянных грехов ничто не умаляет, Жестокие сердца я вырываю вам, Рать мертвецов к моим всевидящим очам Народ из гроба подымает. Уж под парчой теперь вам не лежать в земле В могилах вековых, где предки обитают, Где строгий сон царит в прохладной полумгле… Не спать с мечом в руке, с венками на челе, Как доблестные почивают! Нет, стая тесная разгневанных орлов Наестся досыта нечистым вашим телом, В лохмотья изорвет на тысячу кусков, И, озираясь, псы потащат их с холмов В овраги — радостно и смело. Я сотворю сие, я, Судия живой! Всё ваше прошлое передо мной воскресло: Средь воплей и молитв, звучавших над землей, Для новых гнусных дел вы с каждою зарей Вновь опоясывали чресла. И кровь рекой лилась, и долгий ряд веков На ваших площадях замученные люди, От женщин и детей до дряхлых стариков, Как мясо свежее на лавках мясников, Лежали, сваленные в груде. Но час настал, пора, пылай, о факел мой, Зубами скрежещи, о Ненависть и Злоба, Возмездие! скорей свой яркий флаг раскрой, Замолкни, крик тоски, предсмертный и глухой, Перед отверстой дверью гроба! Пускай они хрипят под грудами домов, А вы, погибшие, вы, жертвы истязаний, Вы их преследуйте проклятием грехов, Чтоб черный мрак дрожал от зарева костров, От ваших лютых завываний.

Аветик Исаакян

558.

Моя душа объята тьмой полночной. Я суетой земною истомлен. Моей душой, безгрешной, непорочной, Владеет дивный и великий сон. Лазурнокрылый ангел в небе реет, На землю дева сходит, и она Дыханьем звезд, лобзаньем неба свеет С моей души ночные чары сна. И день и ночь ее прихода жду я, — Вот-вот она покинет небосклон, Рассеет ночь души — и, торжествуя, Я воспою мой дивный, вещий сон! 1907

А. И. Куприн

Пьер-Жан Беранже

559. Предсказание Нострдама на 2000 год

Свидетель Генриха Четвертого рожденья, Великий Нострдам, ученый астролог, Однажды предсказал: «Большие превращенья В двухтысячном году покажет людям рок. В Париже в этот год, близ Луврского чертога, Раздастся жалкий стон средь радостных людей: „Французы добрые, подайте ради бога, Подайте правнуку французских королей!“ Так у толпы, к его страданьям равнодушной, Попросит милости больной, без башмаков, Изгнанник с юности, худой и золотушный, Отрепанный старик — потеха школяров. И скажет гражданин: „Эй, человек с сумою! Ведь нищих всех изгнал закон страны моей!“ — „Простите, господин! Мой род умрет со мною, Подайте что-нибудь потомку королей!“ „Ты что толкуешь там о королевском сане?“ — „Да! — гордо скажет он, скрывая в сердце страх. — На царство прадед мой венчался в Ватикане, С короной на челе, со скипетром в руках. Он продал их потом, платя толпе безбожной Газетных крикунов, шпионов и вралей. Взгляните — вот мой жезл. То посох мой дорожный. Подайте что-нибудь потомку королей! Скончался мой отец в долгах, в тюрьме холодной. К труду я не привык… И, нищих жизнь влача, Изведать мне пришлось, что чувствует голодный И как безжалостна десница богача. Я вновь пришел в твои прекрасные владенья, О ты, моих отцов изгнавшая земля! Из сострадания к безмерности паденья, Подайте что-нибудь потомку короля!“ И скажет гражданин: „Иди, бедняк, за мною, Жилища моего переступи порог. Мы больше королей не чтим своей враждою, — Остатки их родов лежат у наших ног. Покуда наш сенат в торжественном собраньи Решение судьбы произнесет твоей, Я, внук цареубийц, не откажу в даяньи Тебе, последнему потомку королей!“» И дальше говорит великий предсказатель: «Республика решит назначить королю Сто луидоров в год. Потом, как избиратель, В парламент он войдет от города Saint-Cloud [6] . В двухтысячном году, в эпоху процветанья Науки и труда, узнают средь людей О том, как Франция свершила подаянье Последнему потомку королей». <1917>

6

Сен-Клу (франц.). — Ред.

А. Я. Коц

Эжен Потье

560. Интернационал

Гражданину Густаву Лефрансе,

члену Коммуны

Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов. Весь мир насилья мы разроем До основанья, а затем — Мы наш, мы новый мир построим: Кто был ничем, тот станет всем! Это есть наш последний И решительный бой. С Интернационалом Воспрянет род людской. Никто не даст нам избавленья, Ни бог, ни царь и не герой: Добьемся мы освобожденья Своею собственной рукой. Чтоб свергнуть гнет рукой умелой, Отвоевать свое добро, Вздувайте горн и куйте смело, Пока железо горячо! Это есть наш последний И решительный бой. С Интернационалом Воспрянет род людской. Довольно кровь сосать, вампиры, Тюрьмой, налогом, нищетой! У вас — вся власть, все блага мира, А наше право — звук пустой! Мы жизнь построим по-иному, И вот наш лозунг боевой: Вся власть — народу трудовому, А дармоедов всех — долой! Это есть наш последний И решительный бой. С Интернационалом Воспрянет род людской. Презренны вы в своем богатстве, Угля и стали короли! Вы ваши троны, тунеядцы, На наших спинах возвели. Заводы, фабрики, палаты — Всё нашим создано трудом. Пора! Мы требуем возврата Того, что взято грабежом. Это есть наш последний И решительный бой. С Интернационалом Воспрянет род людской. Довольно, королям в угоду, Дурманить нас в чаду войны! Война тиранам! Мир народу! Бастуйте, армии сыны! Когда ж тираны нас заставят В бою геройски пасть за них, — Убийцы! В вас тогда направим Мы жерла пушек боевых. Это есть наш последний И решительный бой. С Интернационалом Воспрянет род людской. Лишь мы, работники всемирной Великой армии труда, Владеть землей имеем право, Но паразиты — никогда! И если гром великий грянет Над сворой псов и палачей, Для нас всё так же солнце станет Сиять огнем своих лучей. Это есть наш последний И решительный бой. С Интернационалом Воспрянет род людской. 1902, 1937

561. Жюль Валлес

Сказать: «Прощай, о милый прах!» — К нему пришел Париж угрюмо Со словом гнева на устах И с глубоко сокрытой думой… Запечатлев его черты, Сто тысяч шли за тем, кто смело Был депутатом жертв расстрела, Был кандидатом бедноты… Храня Коммуны идеал И веру в своего трибуна, Народ героя провожал, Крича: «Да здравствует Коммуна!» Подняв кровавые листы Своих знамен, толпа гудела Над депутатом жертв расстрела, Над кандидатом бедноты… Любви твоей предела нет, Народ в простой рабочей блузе, К борцам за мысль, за правды свет, Ко всем, кто жил с тобой в союзе! В тюрьме, во мраке темноты, Для нас как солнце пламенела Жизнь депутата жертв расстрела, Жизнь кандидата бедноты… Он был во всем наш депутат: Прорвался фронт от канонады… Больницы в пламени горят… Бьют коммунаров без пощады… С Варленом — ты, с Дювалем — ты, Повсюду жизнь твоя кипела, Наш депутат от жертв расстрела, Наш кандидат от бедноты… А вы, страдальцы-малыши, Вы, жертвы мертвой дисциплины, Тиранов школы и семьи, Постройтесь здесь в кортеж единый! Тиранов гнусные хребты Он, как бичом, хлестал умело — Наш депутат от жертв расстрела, Наш кандидат от бедноты… Пытливый глаз, глубокий ум… Он был высокий мастер слова, Даря плоды высоких дум, Творя правдиво и сурово… Он всё познал: обман мечты, И гнев, и радость без предела, — Он, депутат от жертв расстрела, Наш кандидат от бедноты… Но жив Интернационал Назло немецким властелинам! И гроб Валлеса увенчал Венок рабочих из Берлина. Лишь вас он, буржуа-плуты, Громил нещадно — и за дело! — Наш депутат от жертв расстрела, Наш кандидат от бедноты… Настанет день, придет черед, Услышит мир буржуазии Твой, Революция, приход, Дыханье огненной стихии. Зажжен рукою нищеты, Свети, как факел, воин смелый, Наш депутат от жертв расстрела, Наш кандидат от бедноты! <1938>

А. В. Луначарский

Конрад Фердинанд Мейер

562. Перед нидерландским полотном

Художник пишет нежную картину. Откинулся и оглядел любовно. Стучат… «Войдите…» И богач фламандец С тяжелой разодетою девицей Вошли… У той от сочности едва Не лопнут щеки. Шелестит шелками, Блестит цепочками. «Скорее, мастер, Торопимся: один красивый малый, — Шельмец, — увозит от меня дочурку Едва из-под венца. Ее портрет Мне нужен». — «Тотчас, мингер, полминуты, Лишь два мазка». И весело подходят Они к мольберту. На подушках белых Лежит изящная головка. Дремлет, И мастер на венке цветок добавил, Склонившийся ей на чело бутон. «С натуры?» — «Да, мингер, с натуры. Мое дитя… Вчера похоронил. Теперь, мингер, я весь к услугам вашим». 1920

563. Камоэнс

Камоэнс, любимец музы, Захворав, лежал в больнице. И в одной с ним был палате Студиозус из Коимбры, Сокращавший болтовнею Скуку дней, ползущих серо. «Сударь и поэт великий, Всё ли правду вы писали? Например, что будто в море, Где-то близ Короманделя, Ваш корабль разбился бурей — Недостойное вас судно — И что будто бы, в бореньи С морем, правою рукою Вы гребли, подняв высоко Над волнами вашу шуйцу И держа в ней ваши песни? Трудно этому поверить. Сударь, я иной порою — Коль влюблен — стихи кропаю, Но когда дойдет до жизни — Я стихи пущу по ветру… Для спасенья жизни милой Нужны, сударь, обе руки». И поэт с улыбкой молвил: «Правда, друг, так поступал я, На житейском бурном море. Против злобы, лжи и козней Защищал существованье Лишь одной моей рукою. А другой моей рукою Над пучиной черной смерти Под лучами бога солнца Я держал Луизиаду. И для вечности созрела Торжествующая песня». 1920