Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

Данте Алигьери

Из сербских народных песен

449. Совет Вилы [2]

На горе стояла рано утром Вила, Облакам румяным Вила говорила: «Вы куда летите и где были прежде? Что с собой несете в пурпурной одежде?» «Мы в стране индейской были-побывали, Где под жарким солнцем холода не знали, Где благоуханья вечные курятся, Где в земле алмазы царские родятся, Где, волной целуем, взорам недоступный, Под песком таится в море жемчуг крупный. Индию покинув, мы несем оттуда Людям три подарка дорогих, три чуда. Первый дар — сердечко просто золотое, Хоть и ярко блещет золото литое; Дар второй — корона: нестерпим для глаза На короне этой дивный блеск алмаза; Третий дар — колечко — дорогой, заветный, На кольце играет жемчуг самоцветный. Первый дар — сердечко золотое наше — Отдадим мы деве, что всех в мире краше. Дар второй — корону — им, как королеву, Княжеского рода мы украсим деву, А колечко с перлом — нам отдать желанней Той, кого скромнее нет и постоянней». На горе, обвита утренним туманом, Отвечала Вила облакам румяным: «Первый дар гречанке вы отдайте: девы Краше не найдете по свету нигде вы; Дар второй снесите стройной франкистанке: Знатны они родом, стройны по осанке; А кольцо — славянке… Верьте слову Вилы: Коль славянка любит — любит до могилы». 1877

2

Вилы —

создание сербской народной поэзии, — нечто вроде нимф, живущих в горах, лесах и долинах.

В. П. Буренин

Виктор Гюго

450.

Когда Тиверий и Нерон Конями царской колесницы Народ топтали — и на трон Садился евнух в багрянице; Когда мертвей, чем Вавилон, Был древний Рим и ликовала В нем гнусных хищников орда — Грозящий голос Ювенала Был казнью деспотов тогда. Ты, жалкий цезарь дней иных, Страшись: и пред твоим престолом Стоит палач, и грозный стих Звучит карающим глаголом! Перед тобой твои рабы Дрожат, и в суетной гордыне Ты мыслишь: «Мировой судьбы Властитель буду я отныне. Истории, как дивный дар, Свое я имя завещаю…» Мечта напрасная! Фигляр, Твое грядущее я знаю: Нет, никогда, позорный шут, Бытописания страницы Великими не назовут Деянья вора и убийцы! Своей судьбы презренной, верь, Не свяжешь ты с судьбой народной И будешь выброшен за дверь Истории, как сор негодный! 1853

Огюст Барбье

451. Победитель

Из поэмы «Варшава»

Был славный город… С диким гунном Промчался я в его стенах И раздробил огнем чугунным Твердыни гордые во прах! Я вскачь коней разгоряченных Пустил по камням звонким плит, И трупы женщин обнаженных Хрустели под шипом копыт! На прах, где кровь струей бежала, Я зверски юных дев простер И с волосатой груди сало О перси нежные отер! Я в город ввел пожар… И с ревом Носился страшный исполин И языком лизал багровым Потоки крови меж руин!.. Ура! Я смял мятеж ногами, Я раздавил его чело! Позор, наложенный веками, Я смыл, меж мертвыми телами В крови купаясь по седло! Всё кончено! И меч мой ныне Висит без пользы у бедра; Хранят разбитые твердыни Следы огня, следы ядра. И воют псы худые всюду: Им крови больше не лизать, И мох покрыл развалин груду, И степь кругом!.. О смерть, о мать! Скажи мне, где теперь я буду С мечом кровавым пировать?.. 1867

К. И. Бабиков

Огюст Барбье

452. Лев

I Я видел, как скакал и прыгал предо мной В великом городе по звонкой мостовой Три дня народный лев, великим полон гневом. Я видел, как потом, с раскрытым страшно зевом, Он бил себя хвостом и гриву разметал, Как каждый нерв его от ярости дрожал, Как раскалялся глаз, как жилы раздувались, Как грозно он рычал, как когти простирались, Как он утих потом среди толпы густой, Там, где неслась картечь и дым пороховой — У Луврского дворца… Облитый кровью алой, Он тяжело дышал, от битвы той усталый; Открыта пасть была, и красен был язык… Гигантским телом он на бортах там приник И завалил тогда своим величьем рыжим Весь трон, повергнутый взволнованным Парижем. II Потом нечаянно я видел: без числа Толпа под сень его униженно ползла; Я видел: карлики, которых заставляли Дрожать его шаги, ручонки простирали — И, бледные еще, его целуя шерсть, Ласкаяся к нему, твердили нагло лесть, И, лапы облизав и пав перед порогом, Назвали львом его, царем и полубогом. Когда ж, пресыщено и кровью и хвалой, Надеясь потрясти последней грязи слой, Проснувшись, чудище хотело кончить дело, Когда, раскрыв свой зев и шевельнувши тело И гриву жесткую — и встало, и пошло, И мощно головой своею потрясло, И, с гривой по ветру, по-царски зарычало — Так цепь намордника могучий зев сковала! 1865

Ф. Н. Берг

Ханс Кристиан Андерсен

453. Говорят, говорят…

Вот за чайным столом дамы чинно сидят И без умолку всё говорят, Говорят, говорят… Тут про шелк и про банты идет разговор, Там над ближним суровый звучит приговор, Та старается ручку свою показать, Эта хочет творенья свои прочитать — Но куда! беспрестанно кругом говорят, Про политику, бал и про модный наряд Говорят, говорят… Нежный юноша робко словечко ввернет, В разговоре он редко участье берет — Не философ — краснеет и больше молчит. «Как к вам это идет!» — вдруг одна говорит, Он и пуще того — похвала невпопад! А кругом говорят, Говорят, говорят… Про театр… Но уж тут и кричат, и пищат, И без умолку всё говорят, Говорят, говорят… В окна темная ночь к ним глядит со двора, И давно по домам разъезжаться пора… Разъезжаться начнут, и уж тут… Боже мой! Унеси ты меня поскорее домой! На прощанье хоть ночь у дверей простоят И без умолку всё говорят, Говорят, говорят… <1860>

454. Сумерки

Небо серей и серей становилось, Пыль дождевая стояла в холодных туманах. Однообразно тянулась дорога — Вереск один лишь темнел, пропадая в тумане, И волновался, как море; А можжевельник, как остров зеленый, вздымался, Радуя взор утомленный: Так мореплаватель рад, увидав средь воды беспредельной Зелень плавучую — травы морские. Тяжко взрывают песок колесо и подкова, Вереск трещит, ударяясь в железные оси. Девочка гонит навстречу овец по дороге, Тихо поет она чудные гимны Давида, царя-псалмопевца… А брат ее крошка идет, как утенок болтаясь, Надув свои щечки и светлые глазки раскрывши, Он свищет в зеленую дудку. За ними же, трудно ступая, Бледная женщина низко согнулась, Несет на спине колыбельку, И так бесконечно печальна! И я не могу разобрать хорошенько — Дождь омочил ее щеки худые Или из глаз замигавших закапали крупные слезы. Дождик всё чаще и чаще… Закутала девочка братца И всё свою песенку тянет. Кто они? Что за великое горе Бедную душу наполнило дикою скорбью? Детям его не понять — да и лучше: Пусть распевают! Боже! Заблещет ли новое солнце, Или всё тем же рыданьям и стонам Будут внимать безответно Ночи сырые угрюмой, печальной пустыни?.. <1862>

Д. Е. Мин

Данте

455. Ад. Из песни V

Я был в краю, где смолкнул свет лучей, Где воздух воет, как в час бури море, Когда сразятся ветры средь зыбей. Подземный вихрь, бушуя на просторе, С толпою душ кружится в царстве мглы: Разя, вращая, умножает горе. Когда ж примчит к окраине скалы, Со всех сторон тут плач, и стон, и крики, На промысел божественный хулы. И я узнал, что казни столь великой Обречены плотские те слепцы, Что разум свой затмили страстью дикой, И как густой станицею скворцы Летят, когда зимы приходит время, Так буйный ветр несет во все концы, Туда, сюда, вниз, кверху, злое племя; Найти покой надежды все прошли, Не облегчается страданий бремя! И как, крича печально, журавли Несутся в небе длинною чертою, Так поднята тем ветром от земли Толпа теней, и нет конца их вою. И я спросил: «Какой ужасный грех Казнится здесь под темнотой ночною?» И мне учитель: «Первая из тех, О коих ты желаешь знать, когда-то Владычица земных наречий всех, Так сладострастием была объята, Что, скрыть желая срам свой от граждан, Решилась быть потворницей разврата. Семирамиду видишь сквозь туман: Наследовав от

Нина силу власти, Царила там, где злобствует султан. Другая грудь пронзила в дикой страсти, Сихею данный позабыв обет; С ней Клеопатра, жертва сладострастий». Елена здесь, причина стольких бед; Здесь тот Ахилл, воитель быстроногий, Что был сражен любовью средь побед; Здесь и Парис, здесь и Тристан, и много Мне указал и нaзвал он теней, Низвергнутых в сей мир любовью строгой. Пока мой вождь мне исчислял царей, И рыцарей, и дев, мне стало больно, И обморок мрачил мне свет очей. «Поэт, — я начал, — мысль моя невольно Устремлена к чете, царящей там, С которой вихрь так мчится произвольно». И он: «Дождись, когда примчатся к нам: Тогда моли любовью, их ведущей, — И прилетят они к твоим мольбам». Как скоро к нам принес их ветр ревущий, Я поднял глас: «Не скрой своей тоски, Чета теней, коль то велит всесущий!» Как, на призыв желанья, голубки Летят к гнезду на сладостное лоно, Простерши крылья, нежны и легки, Так, разлучась с толпою, где Дидона, Сквозь мрак тлетворный к нам примчались вновь: Так силен зов сердечного был стона! «О существо, постигшее любовь! О ты, который здесь во тьме кромешной Увидел нас, проливших в мире кровь! Когда б господь внимал молитве грешной, Молили б мы послать тебе покой За грусть о нашей скорби неутешной. Что скажешь нам? что хочешь знать? открой: Всё выскажем и выслушаем вскоре, Пока замолк на время ветра вой. Лежит страна, где я жила на гoре, У взморья, там, где мира колыбель Находит По со спутниками в море. Любовь, сердец прекрасных связь и цель, Моей красой его обворожила, И я, лишась ее, грущу досель. Любовь любимому любить судила И так меня с ним страстью увлекла, Что, видишь, я и здесь не разлюбила. Любовь к одной нас смерти привела; Того, кем мы убиты, ждут в Каuне!» — Так нам одна из двух теней рекла. Склонив чело, внимал я о причине Мучений их, не подымал главы, Пока мой вождь: «О чем ты мыслишь ныне?» И, дав ответ, я продолжал: «Увы! Как много сладких дум, какие грезы Их низвели к мученьям сей толпы?» И к ним потом: «Твоей судьбы угрозы И горестный, Франческа, твой рассказ В очах рождают состраданья слезы. Но объясни: томлений в сладкий час Чрез чтo и как неясные влеченья Уразуметь страсть научила вас?» И мне она: «Нет большего мученья, Как о поре счастливой вспоминать В несчастии: твой вождь того же мненья. Ты хочешь страсти первый корень знать? Скажу, как тот, который весть печали И говорит и должен сам рыдать. Однажды мы, в миг счастия, читали, Как Ланчелот в безумии любил: Опасности быть вместе мы не знали. Не раз в лице румянца гаснул пыл, И взор его встречал мой взор беспечный; Но злой роман в тот миг нас победил, Когда прочли, как поцелуй сердечный Был приманен улыбкою к устам, И тот, с кем я уж не расстанусь вечно, Затрепетав, к моим приникнул сам… Был Галеотто автор книги гнусной!.. В тот день мы дальше не читали там!» Так дух один сказал, меж тем так грустно Рыдал другой, что в скорби наконец Я обомлел от повести изустной И пал без чувств, как падает мертвец. 1855

Франческо Петрарка

456.

Благословляю день, и месяц, и годину, И час божественный, и чудное мгновенье, И тот волшебный край, где зрел я, как виденье, Прекрасные глаза, всех мук моих причину. Благословляю скорбь и первую кручину, В какую вверг меня Амур в жестоком мщенье, И страшный лук его, и стрел его язвленье, И боль сердечных ран, с которой жизнь покину. Благословляю все те нежные названья, Какими призывал ее к себе, — все стоны, Все вздохи, слезы все и страстные желанья. Благословляю все сонеты и канцоны, Ей в честь сложенные, и все мои мечтанья, В каких явился мне прекрасный образ донны! <1888>

Джордж Гордон Байрон

457.

Ах, плачьте, как плакали мы на реках вавилонских! Отчизна в плену, запустение в храмах сионских! Ах, плачьте! о камень разбиты Иудины лиры; В обители бога возносятся гордо кумиры. Где ныне омоем свои истомленные ноги? Сионские песни смирят ли на сердце тревоги? По-прежнему ль лира Иуды наш слух очарует? По-прежнему ль сердце от звуков ее возликует? В чужбине скитаться навек осужденное племя, Где сбросишь на отдых с рамен своих тяжкое бремя? Есть гнезда у горлиц, нора у лукавой лисицы; Тебе же, Израиль, остались одни лишь гробницы! <1859>

458. Дон Жуан.

Из песни II

Подмытый морем, дикий и пустой, Весь берег тот с нависшими скалами Был огражден, как армией, грядой Подводных скал, иззубренный местами Заливами (приют от бури злой), Где вой валов, катящихся рядами, Смолкал лишь в долгий летний день, когда, Как в озере, спят в море волн стада. Едва плескал о берег вал безмолвный, Как пенится шампанское в тиши, Когда бокал кипит до края полный — Отрада сердцу, вешний дождь души! Люблю вина живительные волны, И против них что хочешь мне пиши, Я стану петь: «Вина и дев веселья! И содовой воды потом с похмелья!» Нам, существам разумным, нужен хмель. Всё в жизни лучшее одно — похмелье! Богатство, честь, вино, любовь — вот цель И наших дел и нашего безделья. Без сока гроздий, пышное досель, Засохло б древо жизни и веселья. Напейся ж пьян, читатель дорогой, И завтра, встав с больною головой, Зови слугу, вели принесть рейнвейна И содовой воды. Уж много, много лет Напиток сей я пью благоговейно. Ничто на свете — ни льдяной шербет, Ни первый плеск пустынного бассейна, Ни сам макон, багровый как рассвет, Так после странствий, битв, любви и скуки Не утолит, как он, в нас жажды муки. Стремнины скал… Я, кажется, об них Стал говорить?.. Так точно. Скал вершины, Как небеса, безмолвны; ветер стих; Пески не зыблются; молчат пучины. Всё спит кругом; порой лишь птиц морских Раздастся крик, да всплещутся дельфины, Иль зашумит, ударившись о риф, Немолчных струй чуть видимый прилив. Они гуляют. Дома нет пирата: Крейсировать пустился он на юг. А у Гайде ни матери, ни брата — Одна лишь Зоя делит с ней досуг; Но, долг служанки исполняя свято, Она при ней лишь только для услуг: Плетет ей косы, вести ей приносит Да за труды себе нарядов просит. Был час, когда садится за холмом Лазоревым круг солнца раскаленный, Когда горит в пожаре заревом Весь мир земной, затихший, усыпленный, С одной страны обвит полувенцом Далеких гор, с другой — холодной, сонной Пучиной вод и розовой зарей С сверкающей вечернею звездой. По камышкам, в песках сверкавшим ярко, Они идут вдоль усыпленных вод; Друг другу руку жмут рукою жаркой И, между скал найдя прохладный грот, В мрак гулких зал с кристальной дивной аркой, Воздвигнутой причудой непогод, Они вступают и, обнявшись нежно, Любуются зарею безмятежно. Глядят на небо: там простерт шатер, Как беспредельный океан пурпурный; Глядят на волн сверкающих простор: Там всходит месяц из волны лазурной; Они друг в друга устремляют взор: Взор их очей пылает страстью бурной, И в трепете, при звонком плеске струй, Они уста смыкают в поцелуй — В горячий, долгий поцелуй, где младость И пыл любви, как в фокусе одном Лучи небес, в одну слилися радость, В тот поцелуй, с чьим пламенем знаком Лишь только тот, кто ведал жизни сладость, Когда в нас кровь клокочет кипятком II каждый пульс как молния трепещет, И каждый взгляд огнем восторга блещет. Забыв весь мир в порывах огневых, Они минут блаженства не считали; Но если б даже и считали их, Всю сумму чувств они сочли б едва ли За миг один, и в этот сладкий миг, Когда они речей не обретали, Какой-то демон влек уста к устам, Как мед душистый пчел влечет к цветам. <1875>