Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

Данте Алигьери

Фауст

Громаду за громадой Рабочих здесь нагромождай; Приманкой действуй, платой и наградой, И поощряй и принуждай! И каждый день являйся с донесеньем, На сколько ров подвинут исполненьем.

Мефистофель

(вполголоса)

А мне доносят, что не ров, А гроб скорей тебе готов.

Фауст

До гор болото, воздух заражая, Стоит, весь труд испортить угрожая. Прочь отвести гнилой воды застой — Вот высший и последний подвиг мой! Я целый край создам обширный, новый, И пусть мильоны здесь людей живут, Всю жизнь в виду опасности суровой, Надеясь лишь на свой свободный труд. Среди холмов, на плодоносном поле, Стадам и людям будет здесь приволье; Рай

зацветет среди моих полян, А там, вдали, пусть яростно клокочет Морская хлябь, пускай плотину точит: Исправят мигом каждый в ней изъян. Я предан этой мысли! Жизни годы Прошли не даром, ясен предо мной Конечный вывод мудрости земной: Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день за них идет на бой! Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной Дитя, и муж, и старец пусть ведет, Чтоб я увидел в блеске силы дивной Свободный край, свободный мой народ! Тогда сказал бы я: мгновенье, Прекрасно ты, продлись, постой! И не смелo б веков теченье Следа, оставленного мной! В предчувствии минуты дивной той Я высший миг теперь вкушаю свой.

Фауст падает. Лемуры подхватывают его и кладут на землю.

Мефистофель

Нигде, ни в чем он счастьем не владел, — Влюблялся лишь в свое воображенье; Последнее он удержать хотел, Бедняк, пустое, жалкое мгновенье! Но время — царь; пришел последний миг, Боровшийся так долго пал старик, Часы стоят!

Хор

Стоят! Остановилась, Упала стрелка их. Как мрак ночной, Они молчат.

Мефистофель

Всё кончено. Свершилось! <1910>

П. Ф. Якубович

Шарль Бодлер

476. Уединение

Будь мудрой, Скорбь моя! Не унывай без меры! Ты вечер всё звала — и вот он настает. Весь город полумрак окутывает серый, Одним неся покой, другим — ярмо забот. Но пусть толпа невежд, под плетью наслажденья, На рабском празднике, в забвении тупом Проводит эту ночь и копит угрызенья На совести своей… Уйдем от них, уйдем!.. Дай руку мне свою! Взгляни на свод небесный: Не прошлые ль Года стоят там кучкой тесной В одеждах старины, с поникшей головой? Не Сожаление ль там, над рекой, всплывает С улыбкой кроткою? Уж солнце умирает: Взгляни — закат горит, как тяжелобольной… И слушай, Скорбь моя, — о, слушай, дорогая, — Как нежно сходит ночь, парчою гробовой С востока дальнего таинственно сползая! 1880

477.

Ты целый мир вместить могла бы в свой альков, Исчадье похоти! От праздности ты злобна! С зарею новою на жерновах зубов Ты сердце новое измалывать способна. Глаза твои блестят, как вывески купцов, Как пламя факелов на торжествах публичных; Для наглости твоей нарядов нет циничных, На языке твоем нет заповедных слов. Машина страшная, глухая и слепая, Спасительный вампир, сосущий кровь земли! Как не стыдишься ты? Как, зеркала встречая, Не видишь прелести увядшие свои? Иль вид могучий зла, что от тебя родится, Ни разу ужасом не поражал тебя? Меж тем природа-мать, свои пути любя, Тебя, о женщина, людских грехов царица, Тебя, животное бездушное, берет, Лепя и гения, которым мир гордится… О, грязь блестящая! О, мерзостный почет! <1909>

Арман Сюлли-Прюдом

478. Затерявшийся крик

Игрой мечты ушел я в глубь веков И вижу юношу: болезненный, печальный, Возводит он с толпой других рабов Хеопсу мавзолей пирамидальный. Вот он несет на согнутой спине Чудовищный гранит. Дрожащая походка… Глаза глядят страдальчески и кротко… И страшный крик раздался в тишине! Тот крик потряс весь воздух, строй эфира, Дошел до звезд — и там, за гранью мира, Всё вверх идет в пространстве вековом. Он ищет божества и правды бесконечной… Прошли века. Гигант остроконечный Над деспотом стоит в величии немом! 1880

479. Могила

Его сочли бездушным мертвецом, Но он проснулся. Рот окостенелый Хотел кричать, но крик его несмелый Был заглушен каким-то потолком. И в странной пустоте, холодной и бездонной, Без звуков, без лучей, лежит он одинок, Тревожно слушая… Испуганный зрачок Пронизывает мрак безжизненный и сонный. Кругом царит загадочный покой… Вот хочет он привстать… и — ужас! — головой Ударился о доски гробовые! Усни и ты, душа моя, Не плачь, не рвись в небесные края, Чтоб цепи не почувствовать земные! 1880

Фридрих Боденштедт

480. Из «Песен Мирзы-Шафи»

Манифест собственноручно Написал персидский шах, А народ его дивился И шумел на площадях. Мудрость царскую, ликуя, До небес превознесли: «Слава, слава падишаху За пределами земли!» Но Мирза-Шафи в сторонке Головой седой поник… «Неужели я как должно Понимаю этот крик? Глубоко же уваженье К властелину здешних мест, Если смотрят с изумленьем На разумный манифест!..» 1879

Н. Минский

Гомер

481. Илиада. Из песни IV

Боги собрались в совет, на помосте из золота сидя Подле Зевеса-отца, а в средине почтенная Геба Черпала нектар для них. И, друг друга приветствуя, боги Пили из чаш золотых и взирали на город троянцев. Вдруг вознамерился Зевс рассердить волоокую Геру Колкою речью своей и насмешливо так ей промолвил: «Две есть защитницы между богинь у царя Менелая — Гера Аргивская, с ней и Афина, заступница в битвах. Но вдалеке они сели, довольствуясь зрелищем боя. А между тем Афродита, сияя улыбкою нежной, Всюду следит за Парисом, от парок его защищая. Так и сегодня спасла уж близкого в мыслях от смерти. Всё же в бою победил Менелай, любимец Арея. Ныне давайте обсудим, как эти дела нам устроить: Снова ль подымем войну и смятение битвы жестокой, Или же дружбу и мир учредим средь обоих народов. Если одобрите все и покажется так вам приятным, Город Приама-царя пусть останется впредь населенным, Вместе же с тем Менелай пусть вернет аргивянку Елену». Так он сказал. И в душе возроптали Афина и Гера. Рядом сидели они и троянцам беды замышляли. Но молчалива была и не молвила слова Афина: Гнев против Зевса-отца и ярость ее обуяли. Гера же злобы в душе не сдержала и так говорила: «О жесточайший Кронид! Какое ты слово промолвил! Хочешь ли сделать мой труд бесполезным? Ужели напрасно Пoтом, трудясь, обливалася я? Мои кони устали, Войско ахейцев сбирая на горе Приаму и детям. Делай. Но мы, остальные все боги, тебя не одобрим». <1896>

Джордж Гордон Байрон

482.

В час, когда расставались Мы в слезах и без слов И душой содрогались Пред разлукой годов, — Были льдом твои руки, Поцелуй — холодней. Предвещал миг разлуки Горе будущих дней. Утро льдистой росою Мне кропило чело, Угрожая бедою — Тем, что ныне пришло. Ты забыла обеты, Твое имя — укор. Грустно слышу наветы И делю твой позор. Пусть молва нас связала, — Не она мне тяжка. О, скажи: чем ты стала Так душе дорога? Нас не люди накажут, Я лишь знаю тебя, И слова не расскажут, Как жалею, скорбя. Мы сроднились душою, И грущу в тишине, Что ты стала чужою Мне в чужой стороне. Если ж вновь тебя встречу После многих годов, На привет твой отвечу Вновь слезами без слов. <1904>

483. Сонет к Шильону

Дух вечной мысли, ты, над кем владыки нет, Всего светлей горишь во тьме темниц, свобода. Там ты живешь в сердцах, столь любящих твой свет, Что им с тобой мила тюремная невзгода. Когда твоих сынов, хранящих твой завет, Бросают скованных под сень глухого свода, — В их муках торжество восходит для народа, И клич свободы вмиг весь облетает свет. Шильон! Твоя тюрьма — святыня. Пол гранитный — Алтарь. Его топтал страдалец беззащитный Так долго, что в скалу, как в дерн, вдавил следы. Их не сотрет никто, клянусь я Бонниваром. Пусть к богу вопиют они о рабстве старом, Пусть возвещают смерть насилья и вражды. <1904>