Мать (CИ)

Волобуев Вадим

Стихи он начал писать пару лет назад, настигнутый кризисом взросления. Полный мрачных мыслей, что взял в жизни неверный старт, он склонялся поменять вуз, но маманя упиралась: "Сначала закончи этот, а потом поступай куда хочешь". Она паниковала, думая, что если любимое чадо бросит педагогический гадюшник, его тут же загребут в армию. Гаев не разделял такого убеждения, однако, против родительской воли не пошёл. На этом-то перепутье его и подстерёг Мосолов со своими литературными открытиями. "Булгаков - отстой, - безапелляционно заявил он, пока они пили дешёвые коктейли в жестяных банках под институтской лестницей.
– Попса для интеллигенции. Читай Сашу

Соколова и Веню Ерофеева. Эти реально жгут". И ведь не обманул, зараза! Действительно зажгли. Да так, что осветили Гаеву путь в иномирье.

Не сказать, чтобы он прежде был чужд худлита. Читал много и запоем, отдавая предпочтение фантастике. Но вот сочинять его не тянуло никогда, разве что однажды, поспорив, набросал пародию на прочитанное: "Двадцатикилометровый звездный линкор Его Величества "Достоинство Императора" медленно поднимался над горизонтом, готовый обрушить всю ярость государя в самое лоно повстанцев. Он вошел в атмосферу, как нож в масло. Броня могучего суперкорабля нагревалась и краснела от трения. Его толстые орудия сверкали в лучах утреннего солнца..." и т.д.

А тут Гаева словно вытолкнуло в другую плоскость бытия. "Школа для дураков" снесла ему башку, а поэма "Москва - Петушки" вызвала к жизни неудержимый приступ стихотворчества. Те ранние опыты он затем похерил, но муза уходить не хотела, пробуждаясь после каждой пьянки, и дальше шло по нарастающей. За первые полгода он написал три стихотворения, за вторые - семь, за третьи - десять. Некоторые читал тому же Мосолову, другие - девчонкам, которых наивно хотел развести на перепих. Читал и мамане, которая от внезапного таланта сына тихо млела. "Ты бы отправил их в какой-нибудь журнал", - советовала она ему. Гаев отмахивался: "Да ну, глупости это всё".

Но он лукавил. На самом деле ему ужасно хотелось увидеть себя изданным и получить свою порцию оваций. Но страх получить отказ был сильнее тщеславия. Однажды он всё-таки пересилил себя и отнёс нетленки в один поэтический журнал. Там ему вынесли вердикт: "С регулярным стихом у вас нелады. Где начинаете экспериментировать, там поинтересней. Содержание - ваша сильная сторона, но форма хромает на обе ноги". "Хм, - сказал Гаев озадаченно.
– А можно примеры экспериментов? Чтобы знать, на что ориентироваться". "Те, где не по четыре строки в строфе. Они хотя бы формально выглядят любопытнее". Вот так. Больше Гаев по журналам не ходил.

Он открыл дверь в квартиру, зашёл и разулся. Маманя разговаривала по телефону, одновременно гатачивая пилочкой ногти.

– Ну да... А у меня когда Володька тянуться начал, я ему одежду раз в полгода меняла. Всю! А время-то какое было!.. Ага... Ну ты помнишь...

Услыхав звуки в прихожей, крикнула сыну, прикрыв трубку ладонью:

– Володя, там картошка стоит... и сосиски...

– Угу, я понял.

Гаев прошёл на кухню, поставил в микроволновку ужин, включил телевизор. Шли новости. Юная ведущая с непроницаемым лицом сообщала, что на Землю падает сошедший с орбиты спутник.

– Его падение ожидается в районе горной гряды...
– ведущая сбилась, всматриваясь в телетекст: - А-эн-дэ.

Гаев вздрогнул, изумлённо уставившись в экран.

Из комнаты доносился голос матери:

– Алевтина Петровна сегодня ходила к нему... да... и говорила... она потом вернулась вся такая расстроенная. Ужасно, просто ужасно!.. А что у шефа? Вы были? И как? Да что вы говорите! А сисадмины... да-да, конечно... а сисадмины

что на это? А-ха-ха! Ну правильно, им-то что волноваться! Это же опять на нас свалится... А я ему уже говорила! "Сергей Макарович, говорю, вы вообще о будущем думаете?"... А ничего! Живёт сегодняшним днём... Ну да, наплевать. А? Да-да-да! Ну ладно, Алевтина Петровна, у меня уже Володька пришёл с работы. Пойду сына кормить. Да... да... хорошо... Да... Ну, до свидания!

Она явилась на кухню - маленькая, чернявая, совсем непохожая на рослого блондина Володьку. Тот уже смёл с тарелки ужин и лениво пил чай, листая лежавшую на столе книгу в мягкой обложке - "Страх и ненависть в Лас-Вегасе". По телеку кривлялись какие-то юмористы и громыхали смехом зрители в зале.

– Ну что, как?
– осклабясь, спросила маманя.
– Не очень пьяный?

– Да нет, - поднял Гаев взгляд.

– Ой, а глаза-то, вижу, прямо плывут...

– Да нормально всё.

– Завтра идёшь в институт?

– Угу.

– Ну как, готов?

– Да чего там... Не экзамен же!

Маманя присела с противоположной стороны стола.

– Ну а со стихами как? Не надумал в журнал отнести?

Гаев устало вздохнул.

– Да ну, к чему это? Я ж не ради журналов пишу.

– Ну а ради чего?

– Не знаю. Приходят в голову - и пишу.

Маманя помолчала, глядя в телевизор, затем сказала через силу:

– Ну, давай я отнесу, если ты не хочешь.

– Да зачем?

– Ну а что им лежать мёртвым грузом? Я так волнуюсь за тебя, сынок!
– вырвалось у неё.

Гаев потёр щёку.

– Чего ты волнуешься-то?

– Ну как... получится - не получится. Жизнь-то наша - в детях. Если у тебя всё будет хорошо, то и у меня всё будет хорошо.

Он раздражённо отмахнулся.

– Глупости. Куда я денусь? С голоду, поди, не помру. А журналы... Не знаю. Рано ещё. Руку набить надо. Да и не в том суть.
– Он решил сменить тему.
– Ты с кем говорила-то?

– Да о работе всё. Новую программу ставят, никто в ней не разбирается.

Маманя работала в дочерней фирме крупной нефтяной компании специалистом по внедрению бухгалтерских программ. Получала хорошие деньги, но постоянно жаловалась, что там сидит куча блатных, которые ничего не умеют и только кидают понты. Каждый вечер, придя домой, она висела на телефоне, обсуждая с коллегами события дня.

– Как ты не дуреешь?
– сказал он.
– И днём о работе, и вечером. Свихнуться же можно.

– А что делать?

– Не знаю. Отключиться. Оставлять работу на работе.

– Не получается. Всем что-то надо. У меня и в советское время был такой график.
– Она встала, налила себе чаю.

– На КамАЗе, что ли?
– рассеянно спросил Гаев, глядя в книжку.

– На КамАзе.

– И тоже весь вечер болтала по телефону?

– Там у меня его не было. Я только родителям с почты звонила.
– она села обратно за стол, подперла голову ладонью.
– Помню, когда Брежнев умер, Набережные Челны переименовали в его честь. А мама с папой этого не знали ещё. Я звоню им в Москву. Трубку мама сняла, телефонистка ей говорит: "Москва, ответьте Брежневу". Мама перепугалась: "Ой, батюшки, живой был - не звонил. Что случилось-то вдруг?". Телефонистка опять: "Москва, ответьте Брежневу". Мама кричит в трубку: "Леонид Ильич! Леонид Ильич!". Там все хохочут, слова сказать не могут. Потом трубку папа берёт, говорит: "Леонид Ильич, это вы?". Телефонистки вообще валяятся друг на друга. Я кричу: "Вы чего там? Я же всё слышу"... И смех - и грех.