Мать-Россия! Прости меня, грешного!
Шрифт:
— Да, всё это так,— продолжала Наталья,— люди, пьющие понемногу, и даже по одной рюмке в день,— всегда отравлены алкоголем, всегда слегка пьяны. Я говорю: «слегка», но это для постороннего взгляда — слегка, для организма же пьющего, особенно, для мозга это «слегка» оборачивается вечным угнетением, а в конце концов, деградацией, полным разрушением психики и интеллекта. А всё дело в том, милые мои мужчины, что алкоголь даже и в самых малых дозах пагубно воздействует на самый высший раздел мозга,— так называемый, ассоциативный центр, то есть тот раздел, который ведает творчеством, созиданием нового. Выпив рюмку, вы на две недели оказываетесь неспособными изобретать, совершать
— Но позвольте! — воскликнул оскорблённый в лучших чувствах Качан.— Откуда вам всё это известно?
— Боже мой! — с раздражением возразила Наташа.— В наше-то время! Столько издаётся книг! В них данные науки, наблюдения врачей. А разве в жизни вы сами не видите всего того, о чём я говорю?
При этих словах все гости ещё ниже склонили головы над тарелками. Им была ведома причина столь решительных высказываний Наташи против алкоголя; с детства она видела пьяницу-отца, сидевшего сейчас рядом с ней и не поднимавшего головы, в ушах её стояли крики, стон и плач до времени сошедшей в могилу матери. Наташа, ещё будучи школьницей, покупала брошюры о пьянстве, читала, искала пути и способы помочь отцу, отвратить от страшной пагубы. И только теперь, когда она выросла и приняла на свои плечи хозяйство, она строго пригрозила отцу: не бросишь пить, буду лечить тебя мерами принуждения. Что это за меры, не сказала, но угроза подействовала: отец хоть и не бросил пить совсем, но попивает где-то на стороне, не шумит, не пропадает из дома надолго и в меру сил помогает дочери по хозяйству.
По виду, по выражению лиц гостей импровизированная «лекция» Натальи больше всех не понравилась директору совхоза Разуваеву; он сидел красный до ушей, ни на кого не поднимал глаз. И до бутылки не притрагивался. Когда же Наташа кончила, он сделал усилие, заговорил:
— Возражать Наталье Сергеевне трудно — она учится в академии, читает умные книги. Алкоголь вреден — сомнений нет, но как нам быть, если вот сейчас, в сию минуту я должен поднять тост и предложить его за нашу милую хозяйку. Ну, ладно, попробую так — на сухую.
Директор обвёл взглядом сидевших за столом,— Гавриков и Качан явно недоумевали: как же так? Тост без вина? А рука Качана инстинктивно дернулась к бутылке, хотел открыть, но вспомнил своё положение: случайно приблудший, и встретил строгий взгляд хозяйки, она и на директора смотрела ещё строже, упреждающе: гляди, мол, держись. «Да кто она такая! — в сердцах корил хозяйку Качан,— назвать гостей и не давать им выпить! И власть её надо всеми — откуда?»
Раздражал его своей рабской покорностью, детским, наивным послушанием директор. Стоял за столом, как школьник, мямлил, жевал пустую, никчёмную речь.
И тут догадка молнией пронзила мозг Бориса: директор влюблен! Ах, я осёл стоеросовый! Как раньше-то не подумал! Да тут бы и слепой увидел, дурак бы догадался! До глупости, до сумасшествия он любит Наташу. И он, конечно,— к коньяку не притронется. Да поведи она глазом, он схватит бутылку, трахнет об камень.
Качан хотел выпить. В нём плакала и стонала каждая клетка — жаждала того самого отравления, которое, по словам Наташи, держалось в нашем организме четырнадцать дней. И пусть держится,— цинично издевался над проповедницей трезвости Качан.— Это хорошо, если коньячок надолго поселяется в печенках.
Понимал глупость своих рассуждений, и вообще нелепость, ненужность свою за этим столом, но сам бы, по своей воле, ни за что на свете отсюда бы не ушёл. Он её любит,— несомненно, ведь это видно по его глупой и нелепой роже, но как относится к нему она, Наташа? Вот вопрос, который занозой торчал теперь в сердце Бориса.
Украдкой, мимолётно, он всё чаще поглядывал на юную соседку и к своей досаде, недоумению и в то же время с какой-то скрытой, тайной радостью находил, что нравится ему Наташа всё больше, и теперь уже не так, как вчера, когда у него возникла игривая мысль поволочиться за ней, развлечься. Теперь Наташа вдруг от него отдалилась, казалась недоступной, чужой, но такой обаятельной и красивой, что он не смел подолгу задерживать на ней взгляда; боялся, как бы она не заметила загоревшейся в его глазах страсти, не посмеялась бы над ним, не растоптала бы презрительным холодным взглядом.
Борис ненавидел Разуваева и его дружков. Зачем они здесь? Что за совхоз, в котором они работают? И что там делает у них Наташа? — терзали душу вопросы. Переводил взгляд на Игоря Придорогина — чистенького херувимчика с карими счастливыми глазами. «Ученик и подручный Натальи Сергеевны!» Что ещё за подручный? Зачем? Впрочем, к этому зла не питал. Мал и зелен, чтобы представлять соперника. На толстяка-пчеловода старался не смотреть. Он для Бориса был живым укором,— толст, сонлив, и оживляется только во время еды. Но вот Разуваев... Староват, пожалуй, уж седина закустилась в висках, однако строен, умён. К тому ж, директор. По здешним масштабам шишка, чёрт побери!..
Но что это он говорит? Товарный выход мёда, себестоимость, чистая прибыль.
До этой минуты не вникавший в слова директора и даже не слушавший его, Борис отвлёкся от горестных дум, стал слушать. Директор говорил:
— Мы в вас поверили, Наталья Сергеевна, дали полную самостоятельность, дельных помощников, и вы не обманули наших ожиданий. Третий год вашей работы принёс совхозу десять тысяч чистой прибыли. Мне приятно здесь вам объявить приказ по совхозу: пасеку выводим на уровень двухсот ульев, возводим её в ранг отделения и вас назначаем начальником отделения с окладом в триста рублей. На пасеке будет два плотника, два сторожа и три пчеловода. В ваше распоряжение выделяем два автомобиля: грузовой для вывоза ульев в места интенсивного взятка и легковой для оперативных разъездов.
Все эти слова произнесены были без тени улыбки, в стиле деловых докладов, и для Бориса Качана явились откровением, ещё более утверждавшим его в самых ужасных предположениях. Она работает на совхозной пасеке, она его подчиненная,— у них давно завязан любовный роман. Вот только как этот роман развивается, к чему клонятся их отношения — этого Борис пока уразуметь не мог. Каким-то особым, внутренним затаённым чувством слышал неслаженность их отношений, видел пропасть, разверзшуюся между ними,— и тайно радовался несчастью своего соперника, грел у сердца и лелеял свою собственную надежду, и слышал, чувствовал, как с каждой минутой надежда эта перерастает в страсть, в одно-единственное стремление, составлявшее суть его жизни.
Борис Качан понял: он влюбился,— непоправимо, глубоко, и мысль о Наташе станет теперь главенствующей в его жизни, и как бы ни сложились их отношения,— он может быть отвергнут,— как этот... надутый и важный директор,— Борис, почему-то был уверен в этом,— всё равно: он будет любить, он будет счастлив. Борис знает: думать он теперь будет только о ней, и стремиться будет только к ней одной. Вот ведь и теперь: он хоть на неё и не смотрит — почти не смотрит — он хоть и слушает других, но лишь те слова задерживаются в сознании, в которых упоминается она или что-нибудь такое, что бы относилось к ней, к её делам и жизни.