Мать Сумерек
Шрифт:
Алай все больше стал присматриваться к Змею. После похода на Ласбарн и смерти Сарвата, к которой Змей оказался причастен, он как-то изменился. Алай не мог уловить перемену, но чувствовал совершенно точно. Он больше не был так заинтересован воспитанием внебрачной дочери, которую не так давно приволок откуда-то, в большей степени поручив девчонку женщинам во дворце и тем военным наставникам, к тренировкам которых прежде сам приложил руку. Стал проявлять внимание к мелочам, которые прежде вообще предпочел бы не заметить. Стал говорить много слов не по делу, но, когда заходил с решительно сжатой челюстью, то есть явно приходил с вопросом важным, его голос звучал суше, чем
Что, в сущности, Алай знал про этого человека? Ничего, кроме того, что ему нет равных и что он сын одного из небогатых дворян, с которым не хочет иметь ничего общего.
У Змея феноменальный, неподражаемо изощренный ум. Это Алай знал тоже, наверняка. Как он разыграл все эту партию, использовав собственные, безразмерно длинные и тяжелые в любом ударе руки, чтобы скрутить по рукам и ногам владык держав! Алай давно понял, что такой человек, как Змей, действует себе на уме, и теперь Стальной царь готов был даже верить в какого-нибудь из Богов просто для того, чтобы молиться ему из благодарности. Из благодарности, что чудовище вроде Змея для удовлетворения властолюбивых желаний, для выпуска своей разрушительной силы, выбрало именно его подданство, Алая Далхора. Чистой воды случай. Реши Змей иначе, и на месте Иландара, разваленного и едва выгребающего из руин, мог оказаться Орс.
Алай стал всерьез опасаться за верность Змея, но поймать его за руку было невозможно. Он вел переписку с Адани, для него шпионили в Иландаре, он был осведомлен в тончайших деталях о событиях в Багровом Храме, недавних пор в большей части Ласбарна, в Ясе и даже имел серьезные чувства к одной из тамошних танш. Прежде Алай думал, что это лишь его проклятье — так любить одну женщину, что даже всем шлюхам, когда становилось невмоготу, он подушками накрывал головы, чтобы не видеть.
Змей тоже умел любить так. Больше того, вряд ли Тиглат понимал сам, но Алай видел со стороны наверняка: Змей намеренно держался за это чувство, просто потому, что само по себе оно напоминало ему, что он, Тиглат, вообще способен любить. Как если бы он понимал, что неспособность любить делает человека несовершенным, звероподобным, ущербным, а Тиглат очень бы хотел быть нормальным. Он даже каким-то образом достал из Храма Даг какую-то странную одиночную серьгу с именем женщины, запавшей ему в сердце, и носил на груди, под одеждой. Пару раз, когда Алай видел Змея на тренировках в одних штанах, он примечал эту деталь.
Много размышлений приходило в царскую голову в последние месяцы. О Змее, о Джайе, о Ласбарне, о детях, плененных и потерянных среди аданийцев, и о судьбе, что наделила его властью над царством неожиданно и непрошено. Справился ли он со своей ношей хоть на сотую долю так, как должен был?
Алай не знал — и боялся узнать. Но неизменно, по несколько раз на неделе стал подниматься к парапету самого высокого дворцового этажа — здесь его редко находили и беспокоили по поводу тех дел, которые он хотел решать все меньше. Зато сомнения и страхи настигали именно тут. Алай не был бы Стальным Царем, если бы не привык за долгую жизнь бороться с ними, открыто глядя в глаза даже таким незримым врагам.
Вот и сейчас он стоял у парапета, поправляя, прокручивая вокруг запястий, многочисленные массивные золотые браслеты. Ветер задувал здесь сильнее, чем внизу, и, похоже, немного успокаивал уставшую душу.
Ситуация выходила неприятная. Бану пытались донимать днем и ночью — Иттая, Тахбир, кто-то еще. Одни приходили с просьбами помиловать, другие — с пожеланиями, которые не имели ничего общего с происходящим. Оставались незавершенными поручения, данные Гистаспу перед тем, как отправить его в темницу. Эти обязанности на время Бану повесила на Дана. Серт подошел был лучше, чем шумный бабник, но Серт даже организацию охраны тану поручил Улу и почти постоянно составлял танше компанию, когда та не хотела быть одна.
Телохранители, родственники, Лигдам — все, насчет чьей пристрастности Бансабира имела хоть какие-то, самые иллюзорные опасения, были отдалены на время.
По существу, не проходило никакого расследования. Бану не нужно было ни до чего докапываться, никого или ничего искать. Тану знала правду. Ей просто требовалось время на сделку с собственной совестью.
Болтая с Сертом, Бансабира нередко обнаруживала, что успела соскучиться. В отличие от скользкого Гистаспа, назойливо трогательного Руссы, беспрестанно опекающего Раду, требовательного Маатхаса, Серт был просто парнем. Простым, смелым, находчивым. Она успела забыть о том, как легко проводить с ним время. А вот он, как оказалось, никогда не забывал ни долга, ни личной привязанности к безупречной танше, с которой — он сбился со счета — сколько-то там раз они спасали друг другу жизнь.
В чем-то Серт напомнил Бансабире Нома. Видеться с корабелом тоже не удавалось часто, но в каждую встречу у танши возникало чувство, что она возвращается к чему-то постоянному, что не изменилось с прошлого свидания.
А постоянство и есть главное чувство, чтобы ощущать себя дома.
Они с Сертом занимались простыми, бытовыми вещами: посещали корпусы «меднотелых», тискали подрастающий молодняк на псарнях — пушистые, рослые и мощные против любой другой породы, собаки и впрямь любили таншу. Неудивительно, нюх пса всегда лучше человеческой памяти. И поскольку Бану навещала псов в чертоге каждый день, когда была дома, животные узнавали её с легкостью и радостью, особенно когда танша возвращалась из странствий.
Иногда Бансабира и Серт выезжали на охоту, которую любили оба. Танша пообещала в следующий раз непременно взять Серта с собой на забой моржей во владениях Бугута. А заодно показать ему страшную, но захватывающую китобойню.
— Надо поучаствовать, — всерьез размышляла танша, и Серт одобрял.
Так прошел почти месяц. Пустячными разговорами, комфортным молчанием, Серт сумел снять танское напряжение и помог хоть немного отвлечься от неприятностей, свалившихся на голову Бансабиры из ниоткуда. Он не сообщал никакие новости по содержанию пленников, состоянию их здоровья, и никогда не напоминал о том, что эти двое вообще существуют. А порой не напоминал и о собственном присутствии.
Вскоре ей позволили отвлечься другие хлопоты: Дайхатт писал, что готов прибыть за невестой. Событие было назначено к началу ноября. Значит, до того хорошо бы решить вопрос с Сагромахом. Вряд ли ему понравится, что она в одиночку привечает в прошлом его главного соперника.
С таким посланием из чертога вырвался гонец. И Бану была рада, что все наконец-то решается. Нет ничего изнурительней неопределенности.
— Я скучаю по нему, — неожиданно обронила она Серту во время пребывания на псарнях. Крупный самец Бадрис ласково подставлялся под руки госпожи, пока она теребила пушистую голову, холку, чесала за ушами, перевалив огромное животное на спину, щекотала живот.
— Уверен, что речь не об этом, но вы же не Бадриса сейчас имеете в виду? Безусловно, пес вам тоже всегда рад, но, думаю, дело не в нем.
Бансабира вымученно улыбнулась. Серт, конечно, молодец, он старается, как может, чтобы привести таншу к душевному равновесию. Но могучие объятия любимого мужчины были бы стократ эффективнее. Поэтому вечером того дня Бансабира отослала еще одно письмо — в Лазурный танаар — написанное собственной рукой и полное надежд.
«Я больше не могу и не хочу засыпать одна, — писала она. — Я больше не могу и не хочу просыпаться в одиночку. Я больше не хочу жить без тебя, Сагромах. Хватит возиться со свадьбой. Давай поженимся просто и быстро».