Мать Сумерек
Шрифт:
Пока Гистасп фантазировал, что скажет танше при встрече, достиг её кабинета, деловито кивнул стоявшим на страже Атаму и еще какому-то «меднотелому», привычно широким шагом встал вплотную к двери… и был остановлен.
— Вы не можете войти, господин, — бездумно пялясь перед собой, отрапортовал Атам.
— Что ты сказал? — Гистасп так удивился, что даже вытянулся в лице.
— Вы не можете войти, господин, — так же безразлично выговорил «меднотелый». Тц! — прицокнул Гистасп. Второй стражник, имени которого Гистасп не помнил или не знал, держался не так убедительно и заметно трусил, настойчиво преграждая дорогу генералу.
Хм,
— Доложи тану, — он предпочел бы не развивать конфликт перед дверью. И так кругом оказался виноват.
— Никак не могу, господин, — отозвался Атам, не сводя широко открытых и невидящих глаз с противоположной стены. — Тану велела не беспокоить.
Гистасп вдруг испытал настойчивое желание по-детски топнуть ногой, ворваться с криком в кабинет, схватить таншу за плечи и заорать, что все это уже ни капельки не смешно! Что хватит его донимать своим паршивым характером и тыкать в дерьмо, как котенка! Он не маленький! И он тут, вообще-то, пострадавшая сторона!
Но Гистасп только конвульсивно шевельнулся, когда мышцы непроизвольно сократились, откликаясь на сиюминутный замысел куда-то идти. Дрогнув, оглядел стражников, неестественно обернулся и зашагал по коридору, просто чтобы хоть куда-то двигаться.
Следующим пунктом были покои с ожидавшей там Иттаей. Жена встретила восторженно и радушно. Боги, Бансабира явно из редкой породы параноидальных деспотов и садистов: постоянно заставляет её, Иттаю, расставаться с любимым. Это же попросту бесчеловечно, так издеваться над женским сердцем! — заходилась Иттая, прижимаясь к груди мужа. Тот отодвинул её аккуратно, но непререкаемо, и заявил, что трепать имя тану за спиной госпожи не позволит даже ей.
Когда Гистасп сказал, что должен переодеться и заняться делами, Иттая побелела. Ну нет, сейчас начнется: «Не уходи!», «Какие дела?! Мы не виделись месяц!» и все в этом духе. Предвкушая скандал, Гистасп, изнывая, закатил глаза.
Однако, вопреки его ожиданиям, Иттая лишь обижено заметила, что и не знала о наличии у мужа «теперь каких-то дел». Гистасп ничего не понял, переоделся, поцеловал Иттаю в губы — коротко, чтобы отвязаться, и вышел на улицу. Не время просиживать штаны.
И только когда мужчина рванулся узнавать об обстановке в корпусах «меднотелых», делах в академии, о патрулях в городе и успехах в тренировках личной охраны танши, он понял, что все неизвестным образом изменилось.
Его не подпустили даже близко.
За ближайшим ужином, сидя с таншей за одним столом, как член семьи, Гистасп пытался поднять разговор о насущном, но танша скроила такую физиономию, будто вообще впервые видела этого человека и никак не могла взять в толк, кто его сюда позвал. Гистасп взбесился, но удержал себя в руках.
Только после ужина Бансабира сама посмотрела альбиносу в глаза и потребовала:
— Ко мне.
Оказавшись в кабинете госпожи, Гистасп первый раз на своей памяти даже не ждал, что ему предложат сесть. Что ж, пусть будет, как угодно. Если на то пошло, он будет оправдываться, твердо решил Гистасп, будет объяснять, опровергать, защищаться и клянчить помилование, если потребуется. Но выживет и останется вхож в эту спальню: его путь рядом с Матерью лагерей едва начался.
Бансабира, меж тем, спокойно расположилась, где обычно. Повисло тугое, как лук из роговых пластин, молчание. Бансабира измаялась за этот месяц, и теперь не знала, как начать. В кабинет неожиданно ввалился Дан, большой, взъерошенный, превративший ситуацию в еще более нелепую.
— Тану! — загремел он, не пожелав разбираться, что к чему. — Там тан…
Мускулы в лице танши, наконец-то, хоть немного дрогнули — и Бану приняла привычный безразлично-презрительный ко всему вид.
— Займись пока сам, — отозвалась, смекая, о каком тане речь. Сделала жест, чтобы Дан убрался. Тот не медлил.
Гистасп за это время набрался смелости. Хвала Праматери, танша решила все прояснить наедине.
— Судя по тому, с чем я столкнулся сегодня, я больше не генерал, — протянул альбинос.
Увиливать не было смысла.
— Да, — теряя интерес, обронила Бану и уткнулась в какие-то бумаги на столе. Исключительно, чтобы произвести впечатление абсолютного равнодушия к происходящему.
Гистасп сглотнул. Это все? Все, что он заслужил за годы верной службы? «Да»? И причем таким тоном, будто его, Гистаспа, вообще тут нет! Мужчина усмехнулся — чего и следовало ожидать. Он мог просить пощады и оправдываться, но верить, что объяснять свои поступки возьмется она, Мать лагерей, было элементарно абсурдно.
— Я могу узнать, почему? — спросил безо всякой надежды и с неугасимой горечью досады, растекающейся до кончиков пальцев.
Бансабира поглядела на альбиноса с тем вопросом, из-за которого её окружение зачастую чувствовало себя неуклюжими криворукими недоумками: «Разве не очевидно?».
— Потому что у меня в армии и без тебя есть стоящие генералы, — снизошла тану.
Гистасп окончательно остолбенел. Почти бесцветные зрачки утратили всякое выражение, придавая мужчине вид человека, потерявшего память. Он глядел на непроницаемое лицо танши, безрезультатно пытаясь что-то сказать.
Бансабира поерзала в кресле, ощущая, как от долгого в нем пребывания за последние несколько дней затекла поясница. Повертелась так и эдак, выбирая позу поудобнее, и в оконцовке расположилась чуть боком, перекинув ноги через правый подлокотник. Неторопливо, будто никого другого в кабинете больше не было, принялась дальше читать какую-то околесицу, назначение которой тот же Гистасп далеко не всегда мог объяснить.
Да священные волки Нанданы! — вспылила Бану в душе. Невозможно делать вид, будто ей в самом деле все равно!
Листки в пальцах дрогнули, Бану, неосторожно их смяв, отстранилась и, бросив на альбиноса краткий взгляд, вполголоса заметила:
— А вот стоящего советника нет ни одного.
Гистасп чуть пошевелился.
— Чт-что вы сказали? — заикнулся он.
— Ты оглох в темнице от сырости?
Гистасп мотнул головой: голос пока не подчинялся.
— На тебя нападали больше года, — принялась объяснять Бану. — Теперь, когда все вылилось в открытый конфликт с моим братом и, к тому же, задело смерть отца, в армии, по крайней мере, среди офицеров, все точно разделятся: за тебя и за Руссу. А если поделятся офицеры, непроизвольно поделятся остальные. Русса, конечно, сглупил, — в сердцах бросила танша, стремительно сбрасывая ноги, разворачиваясь к столу всем корпусом и швыряя злополучные бумаги. — Признаться честно, я всегда думала, что заслуживаю врагов поумней.